Очерк

«Храмы современного Деденевского округа».

Пролог.

 

Более тысячи лет назад на русской земле появился первый христианский храм, а следом стало быстро развиваться храмовое зодчество, стали отстраиваться новые и новые Дома Божии. С той давней поры отечество наше стало именоваться Святой Русью, а силуэт церковного здания приобрёл для него значение символа и образа.

Замосковный край – нынешнее Подмосковье — некогда буквально изобиловал православными церквями. Это утверждение вполне справедливо и сегодня отнести к Дмитровскому району, хотя до начала строительства канала Москва-Волга, до объявления в первой половине ХХ века Дмитровского района образцово-показательным в плане борьбы с религией, храмов на здешней земле было куда как больше.

Отношение наших соотечественников к присутствию такого рода данности в обыденной жизни и окружающем пространстве не всегда было постоянным. Как в эпохи благоденствия Православия на Руси находились люди, недобрым глазом смотрящие на купола и кресты, так и во времена лютых гонений возвышали из толпы голос те, кто словом и делом спасал свои святыни от уничтожения. И, конечно же, всегда существовали сердца, равнодушные к вере предков, считающие, что церковная стена ничем не отличается от любой другой стены – и зачем, вообще, нужен храм?

Тем не менее, история каждой храмовой постройки Дмитровской земли абсолютно уникальна. Её можно бесконечно долго рассматривать и изучать, поднимая разные источники, и каждый раз она будет представать с новыми, живыми, впечатляющими подробностями.

В данном очерке из всего множества сохранившихся и утраченных святынь бывшего уезда выхвачены и описаны лишь четыре. Почему именно эти малоизвестные церковки так завладели вниманием автора, надеюсь, мой читатель поймёт в ходе повествования.

Начать же сами четыре истории мне намеренно хотелось бы издалека — историей общего древнего библейского «предка» и ветхозаветного прообраза всех христианских храмов – иерусалимского храма царя Соломона, что был построен в 961 году до н.э., а затем восстановлен царём Иродом в 19 году до н.э.

Это, поистине, было чудо архитектурного искусства, драгоценная жемчужина иудейского государства, где непрестанно кипела жизнь.

Местом для возведения священного здания отцу Соломона — царю и пророку Давиду — была указана гора Мориа, возвышавшаяся над всем городом.

История и легенды соперничали друг с другом, чтобы обосновать неслучайность этого выбора. Считается, что именно там, на вершине древней горы, совершалась знаменитая жертва ветхозаветного патриарха Авраама. В иудейской среде придерживаются ещё и того мнения, что на Мориа находится так называемый камень мироздания, с которого началось сотворение видимого мира.

Однако, в чём же заключалась причина непременного наличия этой святыни у ведомого Богом народа Иудеи?

С момента постройки храм должен был стать не только хранилищем святынь Израиля и местом Божественного присутствия. Еврейский народ после Завета, заключённого между Богом и праведным Авраамом, веками ожидал Мессию из своей среды – великого Царя Царей — Владыку Израиля и Правителя всего мира. Согласно диковинным словам древних пророков, личность ожидаемого Царя будет настолько уникальна, что Он сможет исцелить людей от греха, вернуть их в то состояние, в котором они пребывали до грехопадения Адама. При Царе, наконец, не будет войн, несправедливости, голода, болезней и, самое главное, смерти. Поэтому Иерусалимский храм, все богослужебные предметы и обряды служили к напоминанию народу о том древнем Завете и несли в себе образы грядущего Мессии. Храм должен был встретить Царя так, как украшенная невеста встретила бы жениха, стать престолом Божественному Посланнику.

Храму надлежало являть собой религиозный центр Иудеи (слово «религия» происходит от лат. «religare» — воссоединять), где до прихода Мессии должно было происходить молитвенное общение и, таким образом, воссоединение падшего человеческого рода со своим Творцом.

Давид, хотя и был примером богопочитания в народе и пользовался неоспоримым авторитетом у подданных, не получил жребия Всевышнего стать храмоздателем, поскольку часто воевал и пролил много людской крови (1 Пар. 28, 3). Лишь его наследник Соломон удостоился чести выстроить по завету царственного отца «дом покоя для ковчега завета Господня и подножие ногам Божиим» (1 Пар. 28, 2).

Чтобы храм был хорошо виден из различных точек Иерусалима, вершина Храмовой горы претерпела множество строительных работ, как и сам город, в котором каждая улица, по замыслу правителя, теперь должна была вести к святому месту. Одна из книг Библии содержит взволнованные откровения от лица Соломона, размышляющего, в том числе, и о грузе ответственности за вверенное ему дело: «Вот я строю дом имени Господа Бога моего, для посвящения Ему… И дом, который я строю, велик, потому что велик наш Бог, выше всех богов. И достанет ли у кого силы построить Его дом, когда небо и небеса небес не вмещают Его? И кто я, чтобы мог построить Ему дом?» (2 Пар. 2, 4-6).

Наследнику были переданы все приготовленные Давидом чертежи и материалы, а также бригады мастеров, отобранные со всем подобающим тщанием. Составитель библейского текста о постройке храма довольно подробно описал последовательность и содержание созидательных процессов, запланированных царём: «И вот основание, положенное Соломоном при строении дома Божьего: длина его шестьдесят локтей по прежней мере, а ширина двадцать локтей; и притвор, который перед домом, длиной по ширине дома в двадцать локтей, а вышиной во сто двадцать. И обложил его внутри чистым золотом. Главный же дом обшил кипарисовым деревом и обложил его лучшим золотом, и выделал на нём пальмы и цепочки. И обложил дом дорогими камнями для красоты… И сделал перед храмом два столба по тридцати пяти локтей длиной, и капитель на верху каждого в пять локтей…» (2 Пар. 3, 1-17).

А так выглядела знаменитая Соломонова «херувимская сень» над Ковчегом Завета: «И сделал он во Святом Святых двух херувимов резной работы и покрыл их золотом. Крылья херувимов были в двадцать локтей длиной [следует понимать как общую суммарную их длину]. Одно крыло в пять локтей касалось стены дома, а другое крыло в пять же локтей сходилось с крылом другого херувима; равно и крыло другого херувима в пять локтей касалось стены дома, а другое крыло в пять локтей сходилось с крылом другого херувима. Крылья этих херувимов были распростёрты на двадцать локтей, и они стояли на своих ногах своими лицами к храму» (2 Пар. 3, 10-13).

Ещё перед началом строительных работ Давидом были созваны все вожди, начальники и уважаемые люди Иудеи. Перед «глазами всего Израиля» царь оставил народу заповедь: жить так, чтобы не забывать Господа Бога своего, неотступно держаться Его заповедей и служить Ему от всего сердца и от всей души, «ибо Господь испытует все сердца и знает все движения мыслей». И добавил: «Если будешь искать Его, то найдёшь Его, а если оставишь Его, Он оставит тебя навсегда».

Только при этом условии, предупреждал почтенный годами правитель, народ Божий будет жить на своей доброй земле, владеть ею и передавать её своим детям (1 Пар. 28, 8-9).

В 586 году до н.э. вавилонский царь Навуходоносор вторгся в пределы Иудеи и до основания разрушил храм Соломона. Накануне этих событий пророку Иезекиилю было дано увидеть другое, более грозное предзнаменование для израильтян – как Слава Бога Иеговы в виде облака покидает храм и Иерусалим вместе с ним.

Через семьдесят лет вавилонского плена горстка возвратившихся в родные земли евреев приступила к восстановлению своей святыни.

Второй храм уступал первому по красоте и величию. Кроме того, он не был удостоен видимых знаков Божественного присутствия. Освящение здания не было отмечено каким-либо проявлением Божественного могущества, как это происходило в первом храме. Не пал огонь с неба, чтобы испепелить жертву на жертвеннике. Облако Славы Божией не сошло, чтобы наполнить новое святилище, и Оно более не покоилось между изваяниями двух херувимов во Святая Святых. Не раздавался голос с неба в ответ на слова священника, вопрошавшего о воле Всевышнего.[1]

После нашествия вавилонян символичным для всего случившегося стало то, что Ковчег Завета, хранивший такие священные реликвии, как Скрижали Завета, данные Господом Моисею, а также посох Аарона, бесследно исчез.

В 167 году до н.э. храм был осквернён правителем селевкидов Антиохом Эпифаном IV, который установил в нём статую Зевса. Это святотатство повлекло за собой восстание иудейской династии Маккавеев, избавивших храм от языческой мерзости и заново освятивших его.

Следом появился сын римского прокуратора Иудеи Ирод, происходивший также и из идумеев — племени, насильно обращённом в иудаизм. Ему удалось успешно произвести дворцовый переворот и воцариться над Иудеей, казнив при этом всех законных наследников престола.

Это был тот самый царь Ирод, который впоследствии, как говорит Евангелие, искал младенца Христа, чтобы убить Его — ведь странствующие волхвы назвали Новорожденного Царём Иудейским! Ради верного избавления от новоявленного «претендента на трон» Иродом был отдан приказ истребить во всех вифлеемских пределах всех поголовно младенцев мужского пола «от двух лет и ниже, по времени, которое выведал от волхвов» (Мф. 2, 16).

Вероятно, совести правителя Иудеи такое решение не причинило сколько-нибудь ощутимых терзаний. Так, будучи уже полновластным царём и заподозрив своего сына Антипатра в заговоре против престола, он обратился с просьбой к императору Августу разрешить казнь своего наследника. Антипатр имел статус римского гражданина, и в этом случае, согласно закону Римской Империи, казнь не могла состояться без личного разрешения императора. «Лучше быть свиньёй Ирода, чем его сыном», — заметил император Август, разрешив казнь.[2]

Когда же Ирод не занимался интригами и убийствами, он очень много и продуктивно строил. На фоне нового пышного беломраморного двоцового комплекса с величавыми крепостями второй храм выглядел уже слишком жалко и убого.

Чтобы устроить своей деятельности великого архитектора Иудеи достойное завершение, а попутно добиться расположения еврейского народа, прикрыв его глаза на своё незавидное происхождение, склонность к эллинизму и все сотворённые к тому времени злодеяния, Ирод предпринял грандиозный план реконструкции иерусалимского храма. За руководство он взял образ и масштабы иудейской святыни времён царя Соломона.

Древний историк рубежа двух библейских Заветов — Иосиф Флавий — так свидетельствовал о результатах зодчества царя Ирода: «Внешний вид храма представлял всё то, что только могло восхищать глаз и душу. Покрытый со всех сторон тяжёлыми золотыми листами, он блистал на утреннем солнце ярким огненным блеском, ослепительным для глаз, как солнечные лучи. Чужим, прибывавшим на поклонение в Иерусалим, он издали казался покрытым снегом, ибо там, где он не был позолочен, он был ослепительно бел».[3]

В созидавшемся 46 лет храме интерьеры и предметы богослужения самым изысканным образом сочетали в себе как последние достижения человечества в искусстве, так и прихотливую фантазийную роскошь Востока. Там были доставленные из Рима в качестве императорского подарка мраморные плиты исполинских размеров; величественные античные галереи и портики; гигантская бронзовая ваза с водой для ритуальных омовений, сооружённая в виде распустившейся лилии и покоившаяся на 12 статуях быков; несколько ворот, сплошь покрытых серебром, золотом, а также коринфской медью, превосходившей в стоимости золото; украшавшие внутренности храма золотые же с инкрустациями лампады, светильники, орнаменты, скульптурные изображения и виноградные лозы, от которых по стенам свешивались кисти в человеческий рост.[4] Читаем у того же Флавия: «Из двух отделений храмового здания внутреннее было ниже внешнего. В него вели золотые двери пятидесяти локтей вышины и шестнадцати ширины; над ними свешивался одинаковой величины вавилонский занавес, пёстро вышитый, из гиацинта [голубая ткань, символизирующая воздух], виссона [тонкая материя светлых тонов, символизирующая землю], шарлаха [ткань красного цвета, являвшаяся образом огня] и пурпура [материя глубоких синих тонов, бывшая знаком морских вод], сотканный необычайно изящно и поражавший глаз замечательной смесью тканей».[5]

В библейских текстах на иврите Иерусалимский храм именовался как Бет Яхве – Дом Бога, в Пятикнижии и Пророках он был назван Леванон – Белый, в древнееврейских поэтических текстах храму было присвоено такое метафорическое имя как Ариэль – Божественный Лев.[6]

На протяжении почти тысячи лет это место являлось ядром израильской теократии, вокруг которого вращалась жизнь её народа.

Шум торговли, пламенных споров, песнопений и частной молитвы мешались здесь со звуками труб, голосами жертвенных животных и треском пламени на костре жертвенника. Как говорили о храме сами израильтяне, в нём стоять было тесно, а падать ниц – просторно.[7]

Согласно Евангелию, здесь пророк и священник Захария во время служения получил весть от Архангела о том, что его неплодная жена родит ему великого сына – будущего Крестителя Спасова Иоанна. Здесь во Святая Святых Захарией же была введена трёхлетняя Дева Мария. Сюда своими святыми родителями на сороковой после рождения день был принесён для посвящения Всевышнему Богомладенец Иисус. Здесь в юношеские годы Христа старец Иосиф и Богородица нашли Его сидящим посреди израильских учителей и беседующим с ними так, что все удивлялись разуму и ответам Его.

Здесь же на крыле храма Спаситель был искушаем от сатаны накануне своего выхода на проповедь к израильскому народу. Отсюда выгнал Он всех продающих и покупающих, сказав: «Дом Мой домом молитвы наречётся, а вы сделали его вертепом разбойников» (Лк. 19, 45-46). Здесь не осудил женщину, уличённую в прелюбодеянии, обратившись к судьям её: «Кто из вас без греха, тот пусть первый бросит в неё камень» (Ин. 8, 3-11). В этом храме Он многократно проповедовал и исцелял. Сюда направлялся во время своего последнего входа в Иерусалим накануне Крестных Страданий…

И вот Христос со своими учениками в очередной раз приблизился к городу, где на возвышенности открывались взору величественные здания храмовой площади – место, ради которого, собственно, Иерусалим и был посещаем правоверными.

Только что ученики, неотступно сопровождавшие Христа, были свидетелями того стихийного, но поистине грандиозного приёма, который устроили жители города их Божественному Учителю. Ещё бы! Вчера Учитель одним Своим словом воскресил четырёхдневного мертвеца Лазаря при большом количестве свидетелей. Теперь, когда весть об этом донеслась и до Иерусалима, народ встречал Христа так, как должно встречать царя, вернувшегося с победой с поля брани: одни постилали свои одежды и пальмовые ветви под ноги ослёнка, на котором ехал Спаситель, а другие, по древнему обычаю, несли эти ветви, как знамёна, и восклицали «Осанна! Благословен Грядущий во имя Господне!» (Мк. 11, 1-10).

По всему казалось, Израиль принял Христа и распознал в Нём своего долгожданного Мессию. Народ так долго ждал Царя, который воссядет на престоле Давидове, освободит Иудею от позорного, тяжкого римского владычества, принесёт на землю обещанные правду, мир, милость и истину. За это народ израильский обретёт величие среди других народов и будет благоденствовать до конца времён…

Ученики, воодушевлённые торжественным шествием и неожиданным для них приёмом, ещё долго продолжали в радости громкими голосами славить Бога за все чудеса, что они видели, повторяя: «Благословен Царь, грядущий во имя Господне!» (Лк. 19, 37-38). Но тут заметили, что Учитель, глядя на Иерусалим, не разделяет их ликования. Оплакивая ныне благополучный город, занятый предпраздничной пасхальной суетой, Спаситель предрекает страшные слова: «О, если бы и ты хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему! Но это сокрыто сейчас от глаз твоих, ибо придут на тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне за то, что ты не узнал времени посещения твоего» (Лк. 19, 41-44).

Это пророчество прозвучало для учеников, как гром среди ясного неба – город падёт! И, если это случится, то судьбу Иерусалима несомненно разделит и храм! Неужели в глазах Господа эта святыня вовсе не имеет ценности?

Ученики дивились, что столь величественные и прекрасные здания должны погибнуть, и потому, когда Христос пришёл в храм, в первый же удобный момент решили обратить Его внимание на столь поразительное благолепие здания: «Учитель! Посмотри, какие камни и какие здания!» (Мф. 24, 1; Мк. 11, 11; 13, 1).

Но вновь услышали ужаснувшее их предречение: «Видите ли всё это? Истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне; всё будет разрушено» (Мф. 24, 2).

Храм в честь иконы Божией Матери,

именуемой «Нечаянная Радость», посёлок Деденево.

Об истории посёлка и его главной святыне – Спасо-Влахернском монастыре – было написано уже достаточно много полновесного краеведческого материала, поэтому у меня не было мысли дерзнуть на какие-либо сверх-изыскания в этой области.

Не ставила я перед собой задачи и заново пересказывать биографию дворянского рода Головиных, как и прочих знатных российских фамилий, благодаря которым в Деденевском округе появлялись церкви. Здесь и ниже я буду касаться судеб владельцев местных селений только постольку, поскольку часто они находились в тесном переплетении с судьбами православных святынь на принадлежавших им землях.

Сегодня интересно найти какую-нибудь незаслуженно отодвинутую на задний план, покрытую патиной времени редкость и «расчистить» её для себя, потому что очень часто она способна приятно удивить человека своей историей и действительной значимостью.

Моё внимание давно привлекала почти незаметная среди современных поселковых построек низенькая и неброская церковь в честь иконы Божией Матери «Нечаянная Радость». Она как бы робко и смиренно укрылась за изгибом маленького переулка, уступая почётное главенствующее место «страшему брату» — величественному Спасскому храму. В большинстве источников об истории этой церквушки исследователь прочтёт, что век самого её здания, построенного по проекту молодого архитектора Михаила Дмитриевича Холмогорова в неорусском стиле, начался сравнительно недавно. Летопись храма в справочниках представляет собой следующую экстракцию: дата основания — 1910 год, дата последней постройки — 1913 год. Он был устроен из часовни, сооружённой на сельском кладбище, затем в 1930-х годах закрыт для верующих, занят гаражом. Открыт вновь в 1994 году после ремонта.

Как справедливо отмечал отечественный историк градостроительства и архитектуры, профессор Олег Александрович Швидковский, с течением времени от истории зданий и сооружений остаётся как бы скелет событий, лишённый живой плоти эмоциональных подробностей.[8] Глаза местных жителей изо дня в день видят типичный для современной провинциальной России пейзаж за окном, разум бысто привыкает к его статичности и не задаётся пытливыми вопросами, подобно тем, что хотелось разрешить Пушкину в его «Цветке»:

Где цвёл? когда? какой весною?

И долго ль цвёл? и сорван кем?

Чужой, знакомой ли рукою?

И положён сюда зачем?..

И жив ли тот, и та жива ли?

И нынче где их уголок?

Или они уже увяли,

Как сей неведомый цветок?

Между тем, история храма, в народе именуемого просто «Нечаянная Радость», не так уж прозаична, поскольку её исток – небезинтересная для местного жителя история так называемого церковного места.

А начинается вторая из них в 1790 году, когда Василий Васильевич Головин-младший, владелец села Деденево (или также – Новоспасское, по имени уже стоявшего здесь с 1713 года первого сельского храма), начал дело о закрытии прихода Покровской церкви в сельце Покровское-Ртищево, также принадлежавшем ему. Одновременно Головин ходатайствовал о приписке упраздняемого прихода к селу Новоспасскому и о перенесении церкви из Покровского-Ртищева на деденевское кладбище.[9]

Такая практика переноса церквей из одного селения в другое, как мы увидим и далее, в XVII-XVIII веках была довольно распространена. Церковные здания строились преимущественно деревянными, что позволяло мастеровым разбирать их на составляющие в одном имении, перевозить (порой, на внушительные расстояния) и собирать в прежнем виде в пункте назначения. Понятно, что в условиях использования исключительно гужевого транспорта длиться такой «переезд» мог прилично долгое время.

Вот и освящение выстроенного на новом месте Покровского храма, несмотря даже на то, что сельцо Ртищево находилось недалеко – между деревней Варварино и сельцом Хорошилово, состоялось лишь спустя пять лет, в конце 1795 года. На торжественную службу по этому поводу Василий Васильевич пригласил не только почти всё Дмитровское духовенство, но и представителей трёх соседних благочиний.[10]

С чем было связано решение Головина о перевозе церкви? Доподлинно известно, что он был большой любитель пышных церковных празднеств, при нём же в 1798 году был заложен основательный каменный Спасский храм взамен деревянного.[11] Возможно, одной из причин, по которой Покровский храм переехал в Деденево и стал, фактически, кладбищенским, было желание владельца села разделить службы и требы между двумя церквями, так сказать, по их характеру: Покровская – для скорбных дел, Спасская – для праздников.

Примечательно, что вскоре в штат Спасской церкви был прибавлен дьякон, а, как известно, такую роскошь до сих пор может себе позволить далеко не каждый приход. Дьякон не имеет права единолично совершать церковное служение, но положенные ему по уставу службы торжественные возгласы в диалоге со священником и обращения к стоящему в храме народу привносят в атмосферу богослужения дух возвышенности и церемониальности. Будучи лицом, сослужащим священнику, он чаще, чем последний, во время службы находится перед алтарной преградой, то есть голос его молитвы исходит как бы от среды народа, а издревна установленные дьяконские жесты способствуют лучшему восприятию и пониманию богослужения молящимися. Кроме того, присутствие дьякона символизирует собой присутствие в священнодействиях ангельских сил.

Посему, в начале XIX века в Спасскую церковь – единственную в округе — «на дьяконскую вакансию был переведён дьякон Яков Дмитриев по прошению того села помещика Василия Васильевича Головина»[12].

Клировые Ведомости того же времени свидетельствовали, что «в селе Спасском, Деденево тож, две церкви. Первая каменная во имя Всемилостивого Спаса с приделами Похвалы Пресвятыя Богородицы и преподобного Сергия, точию оные еще неосвящены, и ко освящению оных принадлежаще готовится. Вторая деревянная во имя Покрова Пресвятыя Богородицы в твердости, утварью довольна»[13].

Как бы там ни было, соседствовали две деденевские церкви недолго.

Пережив французкое нашествие 1812 года, в 1818 году Покровская церковь сгорела.[14]

Здесь положу небольшое отступление ко времени Отечественной войны 1812 года ради интересного эпизода, произошедшего при появлении французов в имении Головиных. Деденевым-Новоспасским владел тогда сын Василия Васильевича — Павел, чьё венчание в 1803 году, надо сказать, было совершено не в Спасском, а в Покровском храме, поскольку строительство первого на тот момент ещё не было завершено.[15]

Павел Васильевич в окружении домочадцев сидел за обедом. Спокойствие мирной семейной трапезы было нарушено появлением во дворе господского дома французских солдат и офицеров, которых сам хозяин дома увидел в окно. Павел Васильевич не любил иностранцев. Нетрудно представить недовольство, которое возникло у него, тем более при виде врагов Отечества, к тому же бесцеремонно и без всякого дозволения вошедших в его дом. Однако, скрепя сердце, Павел Васильевич поздоровался и пригласил незванных гостей отобедать. Те, опасаясь отравы, потребовали, чтобы хозяин сидел с ними и пробовал каждое подаваемое им блюдо. Тогда Головин выслал жену и детей из-за стола и сам стал потчевать французов.

Подошедшее следом иноземное войско расположилось неподалёку от села лагерем. Хотя отечественной истории известны многие случаи совершённых французскими завоевателями святотатств в православных храмах, данные супостаты вели себя хорошо, деденевских храмов не осквернили, богослужениям не препятствовали. Условие их было только одно – не звонить в тяжёлые колокола, дабы войска не приняли их далеко раскатывающийся гул за тревожный набат.

При этом, Павел Васильевич, видимо, всё равно сомневался в выпавшей на его долю французской благодушности, поскольку на время тягостного соседства иноземцев-«лягушатников» отослал жену, её сестру и своих детей подальше от Деденева.

И, к удовольствию хозяина поместья, время это продлилось недолго. Французы оставили земли уезда с приближением к Дмитрову военного отряда генерал-майора князя Сергея Григорьевича Волконского, имя которого ещё возникнет делее в истории другого села деденевского округа.[16]

Но вернёмся к пожару 1818 года.

Восстанавливать Покровскую церковь не стали, а устроили престол в честь Покрова Пресвятой Богородицы в новом, ещё не отделанном храме Спаса Нерукотворного.[17] На месте бывшего алтаря, дабы, по древнему уставу Церкви, святое место не было попираемо людскими ногами, в 1878 году была возведена деревянная часовня в честь одной из родовых икон Головиных – Смоленской иконы Божией Матери, которой Великий Князь Василий Тёмный благословил начальника дворянского рода Ивана Голову. По некоторым сведениям, в часовню была помещена чтимая икона «Спаситель в темнице».[18]

Шло время. Вокруг каменного Спасского храма образовался женский монастырь, щедро одариваемый Головиными. В 1908 году по проекту уже упоминавшегося архитектора Михаила Холмогорова в стенах монастыря была возведена богадельня. Холмогорову же по инициативе обители была поручена и разработка проекта каменной часовни на кладбище.[19]

Вообще, для русской нации того периода времени всё более актуальным становилось обращение взора «внутрь себя», к своим корням и традициям. Следуя этим настроениям, многие отечественные архитекторы направили поиск творческих решений к древнерусскому и народному зодчеству.

Также большое влияние на них оказывал возникший в конце XIX века стиль модерн с его «текучими» формами, как бы воспроизводящими линии и силуэты живой природы. А в природе, как в свою очередь отмечали апологеты модерна, не бывает острых углов.

Всё это смешение веяний времени нашло своё воплощение во внешнем виде часовни. За основу проекта Холмогоровым были взяты древние мотивы новгородско-псковского зодчества, пропущенные им через призму модерна: фасады с арочными углублениями, где треугольником разместились узкие световые оконца; крыша, напоминающая не то здешние холмы, не то пошедшую волной шляпку уже перестоявшего своё гриба-подберёзовика; орнамент на пониженной алтарной части строения, взятый будто бы с деревенского рушника…

Основной объём часовни – четверик, то есть возвышающаяся часть здания кубической формы – был выстроен в 1910 году, а к 1913 году – достроены трапезная с подвалом и западный притвор с небольшой звонницей. Как видно, решение монастыря о возобновлении полноценного храма на месте сгоревшей почти сто лет назад Покровской церкви возникло практически следом за окончанием возведения четверика. Оно было обусловлено, самое вероятное, затем, чтобы вывести за ограду монастыря требы и такие Таинства церкви, как крещение и венчание, чуждые монастырскому укладу жизни.

Изначально кладбищенский храм не имел на стенах цветной штукатурки, и сдержанность его убранства восполнялась нарядным контрастом тёмно-красного кирпича постройки и выбеленных наличников.

Справедливо задать вопрос: почему новая церковь была освящена в честь иконы Божией Матери «Нечаянная Радость», ведь родовыми иконами Головиных считались совершенно другие образа? Да, согласно обычаю, престол в храме часто посвящался особо чтимой храмоздателем иконе или святому. Но также была традиция освящать престол таким же образом в честь иконы или святого, чья память пришлась на день какого-либо знаменательного события в жизни храмоздателя, его вотчины, а то и всего государства.

Дни почитания образа Богородицы, именуемого «Нечаянная Радость» — 14 мая и 22 декабря по новому стилю. Возник этот образ предположительно в начале XVIII века в связи со следующим событием.

Некий человек вёл непутёвую, порочную жизнь – «беззаконную», как порой пишется на самой иконе. При этом, вероятно, не видя за собой греха и без зазрения совести считая себя христианином, он ревностно и ежедневно молился Божией Матери и порой доходил до такого кощунства, что призывал Её помощь в своих неправедных делах. Однажды, собираясь идти на нечто неблаговидное, он встал на молитву перед иконой Богородицы, как вдруг увидел, что образ будто ожил и движется. У Богомладенца на руках, ногах и в боку появились и начали кровоточить язвы. От иконы раздался голос Пречистой: «Ты и прочие грешники вновь распинаете грехами своими Сына Моего, как иудеи. Вы называете Меня Матерью Милосердной, а сами скорбью наполняете Меня делами своими». Потрясённый грешник стал умолять Богородицу о прощении и заступничестве, припал к израненным ногам Её Сына, и с того времени совершенно оставил всё своё нечестие. Согласно пересказанному преданию, на иконе обычно пишется тот принесший истинное покаяние человек, стоящий на молитве перед образом Божией Матери. Нечаянной радостью для него стало как прощение многих его беззаконий, так и исправление греховной жизни.

Кто знает, что явилось в 1910-х для Головиных нечаянной радостью…

В довершение же деденевского пейзажа тех лет с новой холмогоровской церковью хотелось бы заметить, что село тогда было ещё немногочисленно домами. Так, например, в 1850-х в Деденеве насчитывалось всего 7 крестьянских дворов, где проживало 20 лиц мужеского пола и 21 – женского.[20] В селе и его окрестностях отсутствовали крупные уездные предприятия, а его хозяева, по-видимому, не стремились к увеличению числа домохозяйств. С другой стороны, немноголюдное селение среди лесов, скорее всего, своей тишиной способствовало становлению монашеской жизни в Спасо-Влахернской обители. Волей владельцев Деденево в начале ХХ века представляло собой почти нетронутый цивилизацией заповедный уголок.

После же всех драматических событий революционного переворота в Дмитровском уезде – в 1923 году — краевед А.Д. Шаховская выпустила свой краткий очерк о природе Дмитровского края, где свидетельствовала об ускользающем очаровании бывшей вотчины Головиных (цитируется с сохранением орфографии автора):

«Редкой красоты лес прорезает железная дорога около платформы «Влахернская».

Это смешанный лес, в котором сосны представляют верхний ярус. Они стоят не часто, разделённые более низкими массивными курчавыми берёзами, над которыми они поднимают свои стройные вершины.

Чётко вырисовываются эти лёгкие, прозрачные вершины… Берёзы, составляющие второй ярус, дают всему лесу тон весёлой зелени, ещё ниже их раскинул свои ветви орешник.

Лес не очень густой, и в нём, особенно на опушке, развивается богатый травянистый покров. Местами преобладают папоротники, образующие целые заросли своими веерообразными листьями. Местами сплошным ковром расстилается кислица. Местами встречаются заросли ландыша, а весной благоухают тёмно-лиловые душистые фиалки…

Лес – красота наша и в то же время великое наше богатство. Но мы мало ценим это богатство, и сейчас, как и в 1917 году, при начале революции, уместно вспоминать призыв русских лесоводов: «Берегите наши леса». По отношению ко многим нашим лесам это уже поздно. Много леса погибло за последние годы, и не скоро можно будет восстановить эти опустошения.

Музей Дмитровского края ходатайствовал о выделении заповедных участков, но на практике защитить их ему не удалось»[21].

Этих заповедных участков было пять, и среди них – заказник Головиных недалеко от станции Влахернская, ныне — Турист.

Сегодня глаз ещё может отыскать фрагменты того прекрасного сосново-берёзового леса, которые отстоят по сторонам железной дороги в районе Деденевского лесничества. Он не теряет своей декоративности и зимой, когда среди белизны берёзовых ветвей проступает густая темная зелень сосновых шапок.

А вот от заказника осталась только одноименная улица, ведущая от шоссе на Шуколово в сторону Целеева и с недавнего времени отмеченная указателем.

Похожая участь выпала и на долю вотчины Головиных в Ртищеве.

Следом за переносом Покровской церкви из этого селения, где также имелся погост, на месте бывшего церковного алтаря по распоряжению Головиных была поставлена часовня в честь Покрова же Пресвятой Богородицы.

Но в вихре XX века не сохранилось ни само Ртищево, ни имя его, ни, соответственно, часовня. На землях канувшего в прошлое сельца теперь расположено садовое товарищество «Пенсионер».

Что же кладбищенская церковь в Деденеве?

В 1929 году Президиум Моссовета РК и КД провёл ряд заседаний, по результатам которых Спасо-Влахернский монастырь получил статус «бывший» и лишился всех своих строений и земли.[22]

По новым порядкам община верующих была обязана в установленный срок заключить с властями договор о возмезном пользовании Нечаянской и Спасской церквями и земельными участками под ними, а также уплатить страховой сбор за храмовые здания.[23]

Заседанием Президиума Моссовета от 26 апреля 1929 года под председательством товарища Хлоплянкина было постановлено следующее: «Принимая во внимание, что здание кладбищенской быв. монастырской церкви при посёлке деденево Дмитровского уезда верующим по договору не передано и постоянных служб в ней не совершается, что это здание крайне необходимо и пригодно для местной электростанции, помещение коей значительно изношено и опасно в пожарном отношении и по размерам своим лишает возможности расширить электроснабжение района, а также учитывая наличие в поселке Деденево, помимо указанной церкви, ещё 2-х действующих церквей, руководствуясь инструкцией НКВД и НКЮ от 19/VI-1923 г…, названную церковь закрыть, здание её передать Деденевскому Волисполкому для приспособления под электростанцию, а предметы культа ближайшей группе верующих [передать] по описи»[24].

Постройкой нового здания конкретно поселковой электростанции новая власть обременять себя не стала. Для неё тогда вошло в обычай жать там, где она не сеяла.

Вероятнее всего, богослужебные предметы и иконы из Нечаянской церкви были перенесены в Спасский храм. После её закрытия и изъятия у прихода в ведение организации под названием Мос.Губ.Ком.Соц.Страх[25], храмовое здание использовалось под рутинные хозяйственные нужды, а все захоронения сельского кладбища были уничтожены. Интерьеры храма подверглись переделке, был сбит венчавший его купол, внутреннее убранство совершенно утрачено.

Когда в монастыре разместилось временное пристанище для неприкаянных и искалеченных душ – санаторий инвалидов Великой Отечественной войны — церковь в честь иконы «Нечаянная Радость» была отдана учреждению под гараж.

В середине 1990-х её судьба сделала очередной вираж, поскольку, благодаря горячему желанию и деятельному участию некоторых жителей посёлка, наметилось возвращение церковного здания к его изначальному предназначению.

На сегодняшний день скромница-церквушка практически полностью восстановлена, хотя и не в первозданном виде. В Деденеве она изначально была на «вторых ролях», но в наше время именно с неё в посёлке началось возрождение православия и христианской общины.

Храм Покрова Божией Матери, село Дьяково.

В апреле 1740 года в канцелярию Московского синодального правления поступило прошение «артиллерии порутчика»[26] Афанасия Семёновичя Жукова следующего содержания (цитируется с сохранением орфографии): «В вотчине моей Дмитровского уезда Вышегородского стана в селе Дьякове имеется церковь Божия по имя Покрова Пресвятой Богородицы да в приделех Николая чудотворца да Димитрия Селунского[27] чудотворца, которая построена в 1644 году и весьма обетшала и церковного служения за ветхостью служить никак невозможно, к тому же и освящённые антиминсы весьма ветхи. И испрашиваю, чтобы указом и благословением святейшего Синода повелено было в оном селе построить вновь деревянную церковь во имя тех же храмов и о том дать указ»[28].

Сегодня содержание этого прошения вызовет удивление у подавляющего большинства жителей нашего округа, и прежде всего тем, что о церкви Покрова, стоявшей некогда в нынешней деревне Дьяково, почти никто никогда не слышал. В современной действительности деревня, пожалуй, печально известна лишь тем, что с 1980-х над ней возвышается источающий яды мусорный полигон.

Между тем, предания старины далёкой говорят о том, что это было одно из красивейших сёл Дмитровского уезда, расположенное на живописной равнине с лесом и лугами, где на небольшом отдалении от жилья среди прудов стояли древний деревянный трёхпрестольный храм с начальной школой, а также господский дом и мельница.

ХХ век не сохранил ничего из перечисленного выше, однако некторые любители старины всё ещё умудряются различить в окрестностях Дьякова небольшой пейзажный парк, составлявший некогда часть барской усадьбы.

Впрочем, бывшее село ещё несёт на себе следы прошлого. Близость полигона отпугнула многих желающих приобрести здесь землю и осесть, поэтому первое, что сегодня примечательно в Дьякове, это улица из деревенских домов начала прошлого столетия, стоящих, как это всегда было принято на Руси, свободно, на приличном расстоянии друг от друга, чтобы не быть соседу «застем». То есть, согласно прежним градостроительным канонам и правилам добрососедства, дом ставился так, чтобы своей тенью не закрывать солнце посевам на землях смежных участков. Так небесное светило равномерно и со всех сторон прогревало крестьянский надел вокруг жилища, а огородная растительность получала больше живительного света и тепла. Примечательно, что даже про саму Москву в XVI веке некий иностранец писал: «Где одна улица кончается, там не тотчас же начинается другая, а лежит промежутком поле. И между домами также тянутся огороды, так что они идут не непрерывным рядом один за другим»[29].

Улица в Дьякове, как в стародавние времена, широкая, чистая. Теперь уже не первый по счёту, но стоит её дом № 1 – маленький и ветхий, с которого она когда-то брала своё начало. Где-то на другой окраине селения, судя по карте Шуберта от 1850 года, располагался господский дом, а храм возвышался на небольшом сельском кладбище к северу от него.

Прошение поручика Афанасия Жукова, написанное в первой половине XVIII века, даёт ясно понять, что Покровская церковь в ходе времени по ветхости возводилась на своём месте как минимум дважды. Это не может не поднять вопрос о чрезвычайной древности церковного места, который находит своё разрешение в дореволюционных холмогоровских «Исторических материалах» (цитируется с сохранением орфографии): «Село Дьяково с церковным в нем местом, где исстари была церковь Димитрия Селунскаго, в 1627 году находилось Дмитровскаго уезда в Вышегородском стане и было вотчиною дьяка Степана Артемьева сына Угоцкаго, что он купил во 1619 году у Гаврила Андреева сына Дьякова; в селе был двор вотчинников с дворовым человеком и 2 двора крестьян…»[30]

Из этого фрагмента писцовых книг нам открывается, во-первых, самое вероятное происхождение название села – до 1619 года оно принадлежало некоему роду Дьяковых.

Во-вторых то, что ещё ранее того в Дьякове стояла церковь в честь великомученика Димитрия Солунского, и это обстоятельство позволяет нам сделать ещё одно предположение. Димитрий Солунский был тем святым, в честь которого крестили княжича Всеволода Большое Гнездо, поэтому, возможно, посвящение храма покровителю Димитрия-Всеволода было этаким «реверансом» древнего храмоздателя и землевладельца в сторону княжеской династии. Подобные жесты с тех же древних времён остаются весьма присущи «государевым» людям, что не может не наводить на определённые мысли о статусе неизвестного дьяковского храмоздателя.

В-третьих же, мы видим, что на момент составления записи в писцовой книге церковное место находилось в запустении.

Причин для этого могло быть несколько. C XIV по XVI век дмитровские земли терпели набеги и разорения от татар и тверских князей, сам Дмитров переходил из рук в руки у представителей разных ветвей московского княжеского дома. В начале XVII века эти бедствия сменили небывалые бесчинства польско-литовских отрядов. Таким образом, Димитриевская церковь в Дьякове, скорее всего, была сожжена во время одного из неприятельских вторжений, как погибла на своём месте в Шуколове во время Смуты деревянная Успенская церковь.

Что ещё примечательно: в 1627 году в селе всего три, скажем так, жилых дома, но для них в своё время уже был поставлен храм!

В подмосковном крае того далёкого периода сёла и деревни в непроходимых лесах были невелики, большей частью в два-три двора, а то и только один. Можно думать, что селения те первоначально основывались одной-двумя крестьянскими семьями и росли по мере того, как семьи увеличивались. Так и до наших дней встречаются такие деревни и сёла, где большинство жителей носит одну фамилию.[31]

Пока в вотчине было два-три двора, ни о какой планировке, естественно, говорить не приходилось. Но как только она выростала, появлялась известная тенденция расположения дворов по отношению друг к другу, когда дома строились в ряд вдоль дороги и по обе её стороны – «лицом к лицу» — образуя, таким образом, улицу. Каждая сторона улицы называлась «порядок». И соседями тогда считались семьи, живущие в одном «порядке», а не напротив.[32]

К концу XVII столетия число дворов в Дьякове увеличилось до десяти, а в 1677 году при новом помещике дьяке Андрее Ерохове появилась та самая церковь, о ветхости которой и сетовал очередной владелец села — поручик Жуков.[33]

Здание Покровской церкви 1644 года постройки в вотчину Ерохова перевезли из Переславско-Залесской десятины[34], но спустя всего лишь век после возведения на новом месте его качество и безопасность для совершения богослужений оставляло желать лучшего.

В июне 1740 года Покровский храм с приделами был освидетельствован представителем Дмитровского духовного правления, который подтвердил, что «церковь ветха и паперти, всё огнило и обвалилось, в алтарях престолы и протчее всё колеблемо, и антиминсы старопечатные с дву-придельных престолов снял и отдал под охранение той церкви попу Никите Фёдорову, и одежды с престолов отдал ему же попу и впредь ему попу в тех приделех служить не велел». И добавлено: «а впредь оная церковь вновь строиться будет немедленно»[35] (цитируется с сохранением орфографии).

Таким образом, при поручике Афанасии Жукове и на его средства в Дьякове возник новый большой деревянный храм Покрова Пресвятой Богородицы с трапезной и колокольней и с приделами в трапезной части: справа — в честь святителя Николая, Мир Ликийских чудотворца, слева – в честь великомученика Димитрия Солунского.[36] В таком виде он и возвышался на сельском погосте почти до середины ХХ века.

Время сохранило его величественное изображение на двух старых фотографиях начала XX столетия, одна из которых хранится в фондах музея-заповедника Дмитровский Кремль, а другая – в собрании А.Ф. Тягачёва в музее средней школы № 1 им. командарма Кузнецова в Дмитрове.

Если бы доныне сохранилось не только изображение, но и сам оригинал, то сегодня он был бы уникальным памятником русского зодчества XVIII столетия. Представители деревянных многоярусных храмов, особенно в таком невесомом исполнении, как Дьяковская церковь, теперь являются большой редкостью.

Некогда подобные ярусные храмы встречались несравненно чаще. Появившись, по-видимому, в XVII веке, они послужили прототипом ярусных храмов в стиле московского барокко. Им, обычно, был свойственен низкий широкий четверик, который венчали поставленные друг на друга массивные, уменьшающиеся кверху восьмерики (т.е. «барабаны» о восьми стенках). Основной объём храмов, как и примыкавших к ним колоколен, завершался полусферическим куполом с небольшой главкой.

Однако церковь в Дьякове, при том, что практически все названные каноны при её постройке были соблюдены, не имела в своём облике и тени тяжеловесности. Её четверик был поднят так, что наверху уместился ещё один ряд световых окон. Последние весьма эффектно гармонировали с проёмами, сделанными в стенах яруса звона колокольни. Вместе со светами в восьмериках храма, арками и портиками на боковых фасадах, белизной тесовой обшивки, скрывшей бревенчатую кладку храма, всё это создавало впечатление его воздушности, парения, устремлённости ввысь.

Покровская церковь, поистине, была гордостью села. Представление о её убранстве можно составить по чудом сохранившимся снимкам храмовых интерьеров. Но ещё интереснее было беседовать об этом с его бывшими прихожанами, которые до сих пор живут в Дьякове.

Приведу здесь мой разговор о Покровской церкви с жительницей села Анной Михайловной Червяковой (87-ми лет), который состоялся у нас год назад, когда я попросила её показать мне место расположения храма.

По весне, едва сошёл снег, очень кстати примявший к земле весь прошлогодний бурьян, мы отправились в сторону Дьяковского погоста, глядя на который было трудно даже предположить наш пункт назначения.

А.М. – Церковь у нас была большая, двухъярусная. Внутри очень красивая: большие иконы, на них — вышитые полотенца, на полу — богатые ковры. Ангела были (статуи на иконостасе). Храм внутри был и летний, и зимний (имел отапливаемую и неотапливаемую части). Ограды у церкви никакой не было. Рядом с ней, вот тут (показывает на могилы почти в центре кладбища) стояла сторожка, следом (показывает в сторону поля) – школа для начальных классов и туда дальше — пруд. Мы его называли «поповский», так как из него брали воду для разных церковных служб. И вода, надо сказать, была очень чистая и очень холодная из-за бивших ключей. Правда, несколько лет назад его засыпали. Он ведь посреди нынешнего поля был, а какой-то деятель это поле собирался распахать. И за тем же этот пруд засыпал. Жаль нам, конечно, пруд. Мы из него воду брали, если колодцы не работали. Первый год на поверхность пробивался родник, и на месте пруда на поле стояла вода. Потом и это место исчезло. А в храм мы часто ходили, пока он после войны не сгорел. В 1947-м.

Идём, петляя между оград.

— В церковь же тогда властью было запрещено ходить. Жители села, что же, не боялись последствий?

А.М. — Нет, не боялись.

— И в войну ходили?

А.М. — В войну уже не ходили, храм тогда уже закрыли и грабить начали. Местные, марфинские. Один бойкий мужик — его все знали и все ругали — ковры забрал, иконы. Потом другие стали наведываться, чего б взять. Но судьба у них потом была трагическая. Так нельзя поступать – что ж вы делаете, церковь грабите? Это же всё народ берёг, собирал. (Замечу, что на месте так называемого сельца Полумарфино[37] теперь расположен полигон ТБО). А как совсем разграбили, так церкви и не стало – молния в неё ударила и всё сгорело дотла… Староста наш просил, чтобы нам хоть часовню на кладбище вместо храма поставили…

— А господский дом помните?

А.М. – Помню. Теперь его место заросло, но возле сосновой посадки от него сохранились липы и барский пруд. Этот пруд уже при колхозе несколько раз то спускали, то наполняли… Теперь он сильно обмелел, а мы детьми в нём ещё купались, и было глубоко. Из барского дома потом сделали барак и поселили туда, как моя мать говорила, заключённых, которые строили канал.

(Дошли до крайних могил почти у леса, между которыми сохранился незанятый продолговатый участок, заросший деревьями).

А.М. — Вот здесь и стоял наш храм…

Замечу, моя спутница безошибочно указала церковное место. Буквально у наших ног оказалась сглаженная временем старая кирпичная кладка около полуметра высотой и протяжённостью около полутора метров. В её основании лежали покрытые плотной моховой подушкой прямоугольные белые камни. По правую руку от фундамента брал начало тот заросший продолговатый участок. Судя по удалённости захоронений 1920-1940-х годов от найденной кладки, без сомнения можно сказать, что нашей находкой оказался фрагмент южной стены четверика, к которому некогда примыкал полукруг апсиды. Всё, что осталось от прекрасного, величественного здания.

Искренне жаль, что дьяковский храм Покрова, начиная с ХХ века, находился вне круга внимания научного и краеведческого сообщества. Те его снимки, по зову неведомо какого голоса сделанные около века назад его безвестными авторами, сегодня ценны ещё и тем, что позволяют хотя бы в общих чертах восстановить облик другого храма, исчезнувшего с лица дмитровской земли в прошлом веке – Рождества Христова в Языкове.

Нынешняя деревня, а изначально — село Языково, принадлежавшее некогда Волконским[38], лежит приблизительно в четырёх километрах от Дьякова в направлении на северо-запад. Раньше два соседствующих населённых пункта связывала не только нахоженная селянами дорога — их церкви и обликом, и судьбой напоминали кровных сестёр.

Теперь без приключений в Языково можно попасть только со стороны деревни Ольгово. Любителям старины и неожиданных открытий стоит сделать это хотя бы потому, что ещё от окраин деревни Гончарово взору предстанет дальний ориентир искомых земель родовитой фамилии – выстоявшая под сокрушительными ударами минувшего века и не утратившая своего изначального изящества колокольня Христорождественского храма.

Силуэт колокольни, выполненной из тёмно-красного кирпича со вкраплениями белокаменных украшений, является абсолютной архитектурной доминантой окрестностей насколько хватает человеческого взора. Её нынешнему облику в равной степени присущи как благородное величие, так и поэтическая грусть, и по силе воздействия на созерцающего она, пожалуй, не сравнится ни с одним церковным зданием Дмитровского района.

Колокольня обладает необъяснимым притяжением и загадочностью древности, так, что у человека, незнакомого с историей её возведения, воображение, как правило, дорисовывает обманчивую картину во всём подобного ей, основательного краснокирпичного же храма, возникшего здесь когда-то очень и очень давно.

Но на самом деле всё было не так.

Виной безосновательному романтичному полёту фантазии нашего современника служат древнерусские мотивы, которые на рубеже XIX-XX веков умело и свободно использовал при создании своего прекрасного «дитя» мастер московского модерна архитектор Иван Тимофеевич Барютин[39]. Медалист Московского училища живописи, ваяния и зодчества, обладатель прекрасной профессиональной практики и творческой оригинальности, он неоднократно строил храмы и светские здания в Москве, Сарове и Егорьевске.[40]

Как уже замечалось выше, в среде русских архитекторов того периода времени произошло переосмысление форм древнерусского зодчества. Только это выражалось не в слепом копировании декоративных элементов, присущих архитектуре Древней Руси, но в таком воссоздании именно самобытного образа русской старины, который получил бы новую жизнь в новых условиях.

Колокольню для деревянного храма в Языкове заказала у мастера госпожа Шорина Евдокия Васильевна, владевшая селом в тот период времени.[41]

Летопись говорит, что храм имел её и изначально, выстроенную в том же дереве и в одно время с основным зданием.[42] Однако, к 1820-м грунтовые воды привели западную и северную части церкви в аварийное состояние, пришлось совершенно разобрать колокольню и закрыть для служения Предтеченский придел.[43] В 1832 году «тщанием и иждивением прихожан и, в особенности, старосты церковного, дмитровского купца Ивана Фёдорова Чернышева»[44] храм был «поновлён»[45], и, есть вероятность, что тогда же рачительные прихожане придали ему логическое завершение в виде недостающей колокольни. В Клировых Ведомостях периода 1830-х она заявлена как «новая, твердая, деревянная»[46].

По всему выходило, что госпожа Шорина имела намерение «обогатить» внешность основного церковного здания из позапрошлого века, расположенного на её земле. Каменная колокольня свидетельствовала бы как о степени вкуса и религиозности заказчицы, так и о размере выделенных на постройку средств.

Стоит ли говорить, само по себе новое дополнение к церкви оказалось чудо как хорошо. Барютин со свойственным ему талантом вложил в языковский проект основное эмоциональное наполнение русской архитектуры XVII века. При одном взгляде на это творение рождается ассоциация с башнями Московского Кремля, а в самом облике постройки хорошо узнаваемы черты древнего зодчества: орнаменты из кирпича, кокошники, узкие продолговатые окна-бойницы, наслоения карнизов.

Основание колокольни с двух сторон было расширено небольшими боковыми помещениями, в одном из которых находилась лестница, ведущая на ярус звона. В другой же, по широко распространённой практике, могла находиться какая-либо чтимая икона с приставленным к ней большим подсвечником. Также следует заметить особо, что просматривающиеся на снимке памятника углубления в стенах — что над входом в здание колокольни и по бокам от него — подразумевали размещение в них святых образов. Причём, в начале XX века они могли быть не только написаны на досках, но и выложены мозаикой – всё в зависимости от желания и возможностей заказчика.

Но сегодня, разглядывая во всех деталях единственную сохранившуюся до нас с 1901 года фотографию Христорождественской церкви с только что отстроенной колокольней, редкий человек не заметит, что общей композиции получившейся постройки присущ определённый диссонанс. Богатая разнообразными рельефами и украшениями каменная барютинская колокольня не столько дополняла, сколько контрастировала с незамысловатыми формами деревянной старушки-церкви. Вопреки благим намерениям госпожи Шориной, эффект восприятия храма и колокольни как единого целого, к сожалению, не получался.[47]

Сохранившееся в архивах Императорского Археологического общества описание церкви в Языкове от 1887 года не только подтверждает древнюю простоту её облика, но также указывает на значительное сходство её черт с устройством храма в Дьякове.[48] Кто знает, возможно, обе церкви были выстроены соседями-помещиками по единому проекту. И это лишь одна из «нитей», связывающая два храма между собой.

Как и в Дьякове, место под церковь в Языкове было отведено с незапамятных времён. Записи в Писцовых книгах за 1627-1629 год свидетельствуют, что «село Языково на речке Волгушке, находилось Дмитровского уезда, Вышегородскаго стана в поместье за стольником князем Петром Фёдоровым сыном Волконским (что ему сдал отец его), в селе церковь Рождества Христова деревянная клетцки, в ней местные образы, и ризы, и книги и всякое церковное строенье помещиково»[49] (цитируется с сохранением орфографии).

Примечательно, что в Языкове прежняя церковь во времена набегов и Смуты сохранилась, и вид её – клетская – говорит в пользу её древности и отсылает нас ко времени первых храмов на Руси. Клетские храмы строились по канонам гражданского зодчества и основой своей постройки имели обычный домовый сруб, или, по-старому, «клеть». В целом такая церковь составлялась из нескольких срубов, минимум трёх: алтарь, помещение для молящихся и притвор. Срубы каждой части чаще всего были разновысотными, крыты самостоятельными двускатными кровлями.[50] Такой храм стоял в Языкове до 1785 года и такой же храм вполне мог изначально иметь место в Дьякове.

Согласно исследованиям, проведённым в 2002 году священником Олегом Пэнэжко, когда в 1785 году при помещике Иване Тимофеевиче Шалашникове в Языкове взамен клетского возвели новый храм (теперь уже с «помещичьим» приделом в честь Рождества Иоанна Крестителя), он считался приписным к дьяковскому, то есть священник Покровской церкви какое-то время окормлял и языковский приход.[51] Ранее же, в 1705 году, «прикащик»[52] и староста села свидетельствовали, что в Языкове «при церкви попа нет, сшел; а дьячёк, который был у оной церкви, пошёл к Москве ставиться в попы»[53].

Основной причиной, почему священник «сходил» с места прежнего служения на другое, тогда было самое обыкновенное безденежье священнической семьи, которое часто являлось следствием экономии помещика на содержании церкви и причта. Характерна выдержка из «допроса»[54] 1740 года настоятеля церкви Покрова Пресвятой Богородицы села Храброво Дмитровского уезда отца Матвея Иванова: «А ныне он поп Матвей желает отойти за скудостию своею, понеже де показанный помещик обещал ему построить двор и содержать един год на своём пропитании, также и пашенную церковную пустую землю роспахать своими крестьяны и осеменить своим хлебом, и того ничего не учинил и его попа в препитании своём не содержал, питался он поп купленным хлебом, занимая в долг и одолжал»[55] (цитируется с сохранением орфографии).

Потом случилось так, что – наоборот — языковский церковный причт был вынужден взять дьяковский приход под своё крыло. Среди однообразных, год за годом повторяющихся записей в Клировых Ведомостях уезда – когда и кто служил там-то и тогда-то – встречаются такие всполохи: на 1813 год настоятеля, дьячка и пономаря в Покровском храме «неимеетса»[56]. «Временным» дьячком был назначен «престарелой»[57] селянин Евграф Петров, но все бумаги за него подписывал дьячок из Языкова – Фёдор Андреев.

Спустя некоторое время – в 1821-м – теперь уже Покровская церковь окончательно становится приписной к Христорождественской, и в ней «служение нередко бывает»[58]. За службу дьяковские помещики в Языково «выдают как бы за оную деньгами сто рублей и ржи три четверти, начто впрочем законного акта нет… На содержание прежде бывших священно-церковнослужителей постоянного оклада не было, — и потому содержание их было иногда довольное, иногда скудное»[59] (цитируется с сохранением орфографии).

Из дел Московской Духовной Консистории видно, что на праздное место настоятеля в церковь Покрова – в 1819 году — имелся достойный претендент: дьякон Александр Алексеев из Верейской округи, молодой человек «похвальных качеств» с хорошим образованием.[60]

Но – не сложилось. «По вышеозначенной Покровской церкви, что в селе Дьякове, у покойного священника Алексея Афонасьева с нынешним помещиком гвардии прапорщиком Никифором Жуковым имеются в Консистории дела по подаванным от священника и помещика в разные времена просьбам и по репортам благочинного села Храброва священника Иоанна Александрова:

— 1-е о течи в приделе святаго Димитрия Селунскаго, и что помещик по дозволению ещё в 1812 году данному, церкви не покрывает и главы не переделывает. Начто и сам помещик показал, что церковь невозобнавлена по причине незделанного архитектором плану и фасаду. А священник и никто его ктому не принуждал, да и нет резону располагать его обетами никому;

— 2-е о непроизведении им священнику положенного довольствия, битии его и других разных притеснениях, неимении причётников, зачем покойный священник Афонасьев просил неоднократно о выведении его из села Дьякова на другое место»[61], — свидетельствовали справочные материалы переводного консисторского дела за 1819 год.

В воспоминаниях соседей по имению сам Никифор Иванович запечатлелся как «человек небольшого роста, плотен, плечист и лицом весьма некрасив»[62]. Также об этом последнем от Жуковых владельце Дьякова замечали, что «прежде он был очень небогат: имел душ 150 или 200 крестьян и жил скромно и расчётливо. Вдруг ему досталось после отца имение в 1000 душ, и у него закружилась голова; он думал, что его состоянию не будет конца, и, видя, как жил Апраксин от 13000 душ или Обольянинов, тоже богатый человек, он и вздумал тянуться за ними. Завёл охоту, музыкантов, певчих, и мало ли каких ещё прихотей он ещё себе не позволил… Он плохо знал по-французски, а любил щегольнуть своим знанием и выходило всегда пресмешно… Он очень забавлял своим хвастовством и лганьем; вот уж точно можно было про него сказать: не любо – не слушай, а лгать не мешай. Когда он начинает что рассказывать – говорит сперва, как и все порядочные люди, а там и начнёт прилыгать, и всё пуще и пуще врёт, и, наконец, до того заврётся, что и сам почувствует, что далеко заехал, и вдруг остановится и скажет: — Вы, я вижу, не верите, а оно правда так и было… Когда же он лжёт, то весь раскраснеется и с него пот градом, того и гляди, с ним удар будет»[63].

Так, например, Иван Никифорович с воодушевлением рассказывал в компаниях, что в его Дьякове «такая рожь, что войдёт человек – так и не видать его во ржи»[64], или такой ещё случай, будто в своём лесу он заприметил дикую яблоню – всю в небывалом цвету, а затем велел перенести это чудо-дерево в имение и стал получать от той яблони плоды неестественной величины.[65]

Он даже присылал своим терпеливым слушателям для уверения «вещественные доказательства»: сноп «предлинной соломы»[66] с дьяковских полей или корзину «прекрупных яблок»[67] с той чудо-яблони.

Но затем, за его спиной, выяснялось, что накануне Жуков «посылал по всему полю собирать самые высокие стебли»[68], а присланные его «дикие» яблоки принадлежали к совершенно определённому окультуренному сорту.[69]

Дошли ли до правящего архиерея подобные нелестные отзывы о дьяковском помещике или нет, однако резолюция епископа Дмитровского на прошение дьякона Александра Алексеева посему была краткой и однозначной: «Отказать»[70]. Так и остались дьяковский и языковский приходы в тех же отношениях и при том же положении вещей.

Оба села в конце XVIII – начале XIX века были примерно одинаково заселены крестьянами, и в течение этого периода к каждой церкви относилось в среднем до 65 дворов, где проживали около 230 лиц мужского пола и около 200 женского.[71]

Общение приходов было тесным, селяне ходили друг к другу на «престолы» и другие церковные праздники. Была в языковском приходе и одна интересная богослужебная традиция, свидетелями которой в ту пору, наверняка, были и дьяковцы. В уже упоминавшейся метрике 1887 года на храм она описана так: «Есть [в храме] явленная икона мученицы Параскевы Пятницы. По преданию, икона сия явилась в полуторах верст от церкви в овраге, называемом Княсово, куда из нашей церкви ежегодно в продолжении 45 лет совершается крестный ход в девятую пятницу после Пасхи. На месте явления построена часовня неизвестно когда. Самая же икона находится в церкви неизвестно с какого года»[72].

В середине XIX века у Дьякова и Языкова появляется одна общая собственница – некая госпожа Змиева, которая избрала своей постоянной резиденцией Дьяково.[73]

Трудно сказать, которой из церквей тогда выпало больше помещиковой милости в виде помощи в содержании, но, например, в Клировых Ведомостях о Языкове за 1851 год записано, что у священнослужителей имеются собственные деревянные дома, построенные на церковной земле. Также свои дома были у дьячка и пономаря. Церковный причт имел право пользоваться дровами от помещика. Принадлежащих Христорождественской церкви земель, зданий, лавок и богаделен в селе не было, и, как отмечалось, потому содержание её было недостаточное.[74]

Для сравнения, в селе Шуколово в том же году дела прихода обстояли ещё хуже. Из тех же Клировых Ведомостей за 1851 год: «Дома у священника и дьячка от предыдущего помещика деревянные и очень ветхие. У пономаря дома особенного нет, живёт в господском флигеле»[75].

Такая тенденция в то время была очень характерна для всего столичного региона. После Отечественной войны 1812 года в России отмечался подъём религиозного настроения в обществе, благодарности Господу за дарованную Победу. Увлекшееся прежде западными либеральными идеями и охладевающее к Православию дворянское общество вновь обратилось к своим храмам, стало одаривать их новой утварью и делать щедрые пожертвования.

Но спустя всего около десятилетия после русской Победы над просвещённым западноевропейским войском, верхнее сословие вновь вернулось к своим прежним увлечениям, вера предков была отодвинута на задний план. Стало незазорным, например, в субботу вечером пойти не на воскресную Всенощую, а на концерт, балет или в театр. Влияние господ, конечно, не могло совершенно миновать простой народ, но, как показывает история, последний в большинстве своём всё равно держался веры и продолжал любить свои храмы.

Здания церквей в Дьякове и в Языкове смогли пережить революцию. В Покровском храме, как выяснилось, даже продолжались богослужения.

Судьба же Христорождественской церкви решилась следующим образом. Машинописный список действующих церквей района за 1930 год содержит и её наименование, но с карандашной пометкой: «Внесена ошибочно. Закрытая, но официально не оформленная»[76]. В июне 1931 года заведующий Дмитровским РайФО Тверкус обращается в районный исполком с просьбой оформить закрытие горковского, матвейковского и языковского храмов, поскольку их приходы не платили страхового сбора в течение 3 лет.[77] Но заключительная фраза в записке Тверкуса: «А по этому в силу необходимости получение цветного металла зависит от вышеозначенных [церквей]»[78], даёт основания размышлять и о других причинах закрытия храмов.

При этом рекомендации ВЦИКа тех лет способны по-настоящему удивить своей, если так можно сказать, дипломатичностью по отношению к верующему народу страны Советов, ибо комитет буквально требовал проявлять на местах при принятии решений о запрете колокольного звона или изъятии у приходов «культовых зданий» и «предметов культа» выдержку, терпимость и гибкость, не производить самочиния, учитывать истинное настроение верующих, ни в коем случае не лишать общины возможности по закону обжаловать решения местных властей о закрытии церквей и снятии колоколов.

Но, листая в архивах документы Дмитровского РИКа 1930-х годов, можно наткнуться на такие реалии пост-революционного государства, впечатление от которых сходно с тем, как если бы кто внезапно опрокинул на чистый белый лист полную до краёв чернильницу. Писанная размашистым почерком и исключительно красным цветом узенькая бумажка, адресованная в Дмитровский райсовет, гласит: «Районный Совет Союза Воинствующих безбожников желает иметь увязку с вами в смысле сведений о церьковниках и сектантах а также и кулацких явлениях на предмет взятия на учёт упомянутых по линии антирелигиозного фронта. Председател Жарен…(далее неразборчиво; цитируется с сохранением орфографии)»[79].

И — резолюция райсовета на уголке: «Увязку установить, сведения безбожникам дать»[80].

Таким образом, заявленная ВЦИКом государственная гуманность и гибкость для тысяч верующих в бытие Бога людей на деле оказалась ничем иным, как раздутым мыльным пузырём. Ничто не мешало новой власти грабить церкви, арестовывать, убивать или ссылать священников и мирян вместе с их семьями, потрошить мощи, жечь старинные иконы и книги, разорять кладбища, торговать, как антиквариатом, образами и церковными сосудами из золота и серебра. Множество бесценных редчайших реликвий и богослужебных принадлежностей исчезло в безвестности, разошлось по миру и осело в частных коллекциях.

Вот и история языковской церкви продолжилась в совершенно предсказуемом русле. Спустя два месяца после обращения Тверкуса, Президиум Дмитровского райиспокома одобрил расторжение договора с верующими[81], а нижеприведённое письмо незадачливого председателя Языковского сельсовета в вышестоящие органы придало окончательному закрытию храма вид совершенно естественного и законного процесса: «Вам сообщается что, в Языковским с/совете церьковь не функционируется а вероищея группа совершено бездействиет что только есть в самом малишейщем состояние частичной группы. Выводы с/совета. Церьковь неслужит два года и просьба с/с президиума Дмит РИКа принять вовнимание для закрытия таковой. Предсельсовет (подпись неразборчива; цитируется с сохранением орфографии)»[82].

В переводе данный документ означает, что Христорождественскую церковь следует отобрать у прихода, поскольку она два года не функционирует, а верующая группа малочисленна и неактивна.

Вызывает интерес ещё один документ того времени, а именно служебная записка инспектору Госдоходов РайФО Столобову от заведующего общим отделом Кондратовича от 23.10.1931: «Для решения вопроса в Мособлиспокоме о закрытии церквей Мособлисполкомом требует присылки фотографических снимков наружного и внутреннего вида церквей, каждого снимка в 2-х экз-х. В дополнение к устной просьбе прошу срочно организовать фотографирование и передать мне для посылки в облиспоком снимки по след. церквам:

• Успенского собора в г. Дмитров,
• Глуховской церкви,
• Языковской “
• Морозовской “
• Матвейковской “
• Горковской церкви»[83].

Как видно, с даты принятия Дмитровским РИКом решения по языковской церкви прошло ещё два месяца, но тяжёлый замок на её входной двери ещё не висел. Власти заинтересовали храмовые виды и интерьеры, а сама церковь оказалась в одном списке с центральным Успенским собором и похожим на пряничный домик глуховским храмом. Что за этим стояло? Сомнения и колебания или, как у тех марфинских мужиков, вопрос «чего б взять»?

Исторические факты таковы, что в Мособлисполкоме, получив снимки, не пленились ни древностью Христорождественского храма, ни барютинской колокольней, ни видом церкви с борносовского холма. Церковь обезглавили, «очистили от внутренностей» и превратили в колхозное складское помещение.

Что стало с клиром мне выяснить не удалось.

Покровская же церковь продолжала действовать. В 1930-х она окормлялась иеромонахом Николаем (Салтыковым) из Николо-Пешношского монастыря. По закрытии иноческой обители, будущий святой новомученик был назначен настоятелем в шуколовский храм, после чего священноначалие обязало его служить и на дьяковском приходе.[84]

Накануне 1937 года преподобномученик Николай был переведён в село Ведерницы и затем арестован[85], поэтому можно примерно судить о дате, когда в Дьякове прекратились богослужения, однако местные жители до самого момента закрытия сельской святыни не забывали к ней дорогу.

Изучение фондов Центрального Государственного Архива Московской области позволяет сделать неожиданное открытие: с 1940 по начало 1941 года изъятие «культовых зданий и сооружений» в Московской области приобрело небывалый размах. Если до этого времени в год в районе переставало функционировать в среднем до 5 церквей, то накануне войны власти десятками закрывали всё подряд: храмы, молельные дома, синагоги, костёлы, мечети, часовни. Было принято много решений и о сносе зданий этого порядка.

Решение о прекращении функционирования Покровской церкви и переоборудовании её под школу было принято Мособлисполкомом 30 ноября 1940 года[86], поскольку богослужений в отсутствие священника в ней не проводилось, а население «ходатайствовало»[87] (!) о её закрытии.

Затем началась война.

С приходом гитлеровцев на земли Дмитровского района два соседствующих храма ждало очередное испытание.

Дьяково врагу оккупировать не удалось, хотя на несколько дней колокольня старинного храма и была превращена немецким снайпером в сеющую смерть огневую точку. После отступления захватчиков к Ольгову местным ребятишкам, со слов Червяковой Анны Михайловны, у церкви на глаза попались брошенные «зелёные «кукушкины» штаны».

А вот Языково попало в черту, разделившую фронт и ближайший тыл. Немцам удалось не только занять село, но и предпринять небезуспешные попытки удержать его в своих руках.

Бои за Языково и соседнее Борносово были одними из самых тяжёлых среди всех боевых действий Битвы под Москвой. Это не могло не отразиться на внешнем облике Христорождественского храма, колокольня которого сначала служила немцам ориентиром для ударов артиллерии по селу из деревни Гончарово, затем – огневой точкой. Само помещение храма, по одним сведениям, служило немцам складом боеприпасов, по другим — убежищем для местных жителей, ведь половина домов в селе в ходе боёв была разрушена.[88]

Судя по её последней фотографии, деревянную Христорождественскую церковь война опалила нещадно, и основное здание «колхозного склада» селяне сколотили из того материала, что смог уцелеть. Но в конце 1950-х и эту неприглядную постройку было решено разобрать[89].

Только одинокая кирпичная колокольня до сих пор своими многочисленными ранами от обстрелов и полностью отсутствующим левым крылом свидетельствует о жестоких кровопролитиях, постигших Языково в декабре 1941 года. В экспозиции Дмитровского краеведческого музея находится умолкнувший навеки, пробитый пулями колокол со звонницы языковского храма.

В 2002 году Постановлением Правительства Московской области колокольня Христорождественского храма была отнесена к памятникам истории и культуры областного значения, но её разрушение ветрами и осадками продолжается до сих пор. Деревянному навершию 1901 года с отсутствующей главкой осталось не так много времени, а, лишившись крыши, изъязвленное пулями кирпичное строение начнёт быстро «таять», как это в своё время произошло со зданиями усадьбы Апраксиных в Ольгове.

Покровскую же церковь с начала войны и до самого пожара в 1947 году продолжали грабить, сняли тесовую обшивку и сбили кресты, местами она лишилась кровли. В период своей заброшенности она утопала в зарослях бурьяна, как прежде, по свидетельствам старожилов, купалась в сирени. Но даже будучи ограбленной и поруганной, она не теряла своей «осанки», своего царского величия и устремлённости к небесам. Удар молнии поставил последнюю точку в её истории, а действующее доныне кладбище теперь грозит полностью занять и само церковное место.

Похожа на Дьяковский и Языковский храмы сохранившаяся доныне церковь в честь Казанской иконы Божией Матери в селе Сушково Луховицкого района Московской области, чья дата постройки — 1754 год. Она гораздо более скромная, чем Покровская, но хотя бы примерно даёт представление о тех представительницах деревянного русского зодчества XVIII века, что Дмитровская земля потеряла уже навсегда.

 

Некоторые данные по селу Дьяково[90]:

1. Настоятели и клир Покровской церкви:

— в 1705 году – священник Селуян Кириллов, дьячок Владимир Артемьев;

— с 1710 года – священник Никита Фёдоров, дьячки Владимир Артемьев и Иван Денисов, пономарь Пётр Селуянов;

— в 1790 году — священник Нихфон Иванов, дьячок Евграф Петров, пономарь Никита Михайлов;

— до 1813 года – священник Алексей Афонасьев;

— в 1813 году священника, дьячка и пономаря нет. Временно действует 74-летний дьячок Евграф Петров. Подписал ведомости дьячок из села Языково – Фёдор Андреев;

— в 1916 году священник из Московской Духовной Семинарии Любимов Александр Михайлович, 33 года; ктитор Канительщиков Александр Андреевич, 50 лет, грамотный; псаломщик Кореневский Борис Иванович, 25 лет, ученик иконописания Московской епархии[91].

 

2. Владельцы села:

— до 1619 года – Гаврил Андреевич Дьяков;

— с 1619 по 1661 год – дьяк Степан Артемьевич Угоцкий; затем сёстры Василиса и Пелагея Черторыжские;

— с 1661 по 1681 год – дьяк Андрей Ерохов и его наследники владеют большей частью поместья сестёр Чарторыжских (продажу оформили дядьки сестёр — Кондратий Иванович Черторыжский и Абрам Фёдорович Игнатьев);

— с 1681 по 1684 год – подъячий Серебряной палаты Василий Иванович Протопопов; затем его племянник Иван Яковлевич Протопопов;

— с 1684 года – дьяк Дмитрий Степанов;

— в 1694 году – остававшуюся за Черторыжскими часть вотчины купил думный дьяк Автамон Иванов; с 1709 года селом владеют его наследники – сын Николай Автамонович Иванов, затем овдовевшая супруга Николая Автамоновича — Анна Ивановна Иванова с сыном Сергеем;

— с 1733 года – поручик артиллерии Афанасий Семёнович Жуков получает село в качестве приданного супруги – Феодоры Николаевны Ивановой; затем селом владеют их наследники;

— начало XIX века – помещики Кожины;

— середина XIX века – поручица Наталья Николаевна Змиева;

— в 1890 году – купец Бузин[92];

— в 1911 году – Товарищество Покровской мануфактуры[93].

Храм Успения Пресвятой Богородицы, село Шуколово.

«Древнее село Шуколово… красуется на весьма живописном месторасположении. Его можно назвать полуостровом. Восточную часть Шуколова огибает речка Икша, южную – речка Бобровка, северную – безымянный, мелкий, но вечно ползущий из болота ручей, западная сторона — на высоте горы равнина занята дачей с приписною к Шуколову церковью генерала Лужина… С вершины этого полуострова, которая покрыта не изысканным, но приятным садом священника, видно в окрестности 12 сельских церквей. Открытые ландшафты и местные рощицы на крутых горах с весенними певцами соловьями дополняют поэзию дачи…»[94] Такой предстала в первой половине XIX века перед со-ревнителем Императорского Московского общества истории и древностей Российских — Гавриилом Алексеевичем Громовым — местность, где расположена сохранившаяся доныне одна из старейших в Дмитровском районе церковь Успения Божией Матери.

История освоения шуколовского холма, как и история Успенской церкви, берёт своё начало в глубокой древности, когда после битвы на Куликовом поле отличившиеся подданные московского великого князя получали в Замосковном крае свои новые владения. Один из сыновей князя Ивана Александрова Всеволода – Глеб, прозванный Шуколом – в XV веке основал на дмитровской земле селение, позднее получившее в народе название Шуколово.[95] Интересно, что людская молва ухватилась исключительно за прозвище основателя, которое вольно можно связать с малоросским «шукати» — искать, разыскивать.

Успенская же церковь, стоящая в селе, впервые и безо всяких подробностей, по случаю упоминается в торговой документации 1559 года.[96]

Более предметные сведения о храме, ещё деревянном, возникают в Писцовых Книгах 1627 года.[97] Вернее, в них идёт речь о «месте церковном, где была церковь Успения Пречистыя Богородицы»[98], которая, вероятнее всего, была сожжена во время Смуты. Шуколово на тот момент приобрёл представитель боярского сословия — дмитровец Даниил Шокуров.[99] Согласно переписи того же года, богатство нового владельца составили всего 4 двора: «два двора вотчинниковых с деловыми его людьми, двор задворного человека и двор крестьянина»[100].

Иногда в краеведческой литературе просматривается желание исследователей связать происхождение названия села с искажённой в простонародии фамилией помещика Шокурова, но это предположение ошибочно и не выдерживает никакой критики, поскольку Шокуров купил село, когда оно уже было Шуколовым.

Церковное место на живописном холме пустовало вплоть до 1678 года, когда сын и наследник Даниила Шокурова Фёдор перевёз в собственное село деревянную церковь Успения из Переяславля-Залесского.[101] Вероятно, освящение вновь собранного здания состоялось в 1695 году, как и возобновление церковных служб, поскольку только спустя 17 лет после переезда храму был выдан новый антиминс на старый престол «под росписку той же церкви священника Алексея»[102].

Что за постройку представляла из себя деревянная церковь, которая прибыла в Шуколово при Фёдоре Даниловиче, подробных сведений нет. Но после выдачи нового антиминса ей не было суждено простоять на своём месте и десяти лет, ибо в истории села возникло ещё одно лицо: деятельный владелец поместья в сельце Григорове, военный человек, основатель новой дворянской фамилии – Алексей Матвеевич Лужин.

До сих пор не ясна причина, почему Лужины оплатили возведение каменной церкви на землях своих соседей Шокуровых, с которыми, по некоторым данным, их родоначальник вёл длительные тяжбы, оспаривая границы владений.

Тем не менее, факты – вещь упрямая. Существует рукописный источник 1699 года: подрядные записи или, как мы бы сказали сегодня, договор подряда, между Лужиными и строителями каменной Успенской церкви — тяглецом Семёном Ануфриевым и крестьянином Фёдором Шолоховым.[103] Этот документ содержит как подробнейшие сведения о первоначальных архитектурных формах церкви, так и даёт неожиданные сведения о храмоздателе.

Дело в том, что Успенский храм был выстроен лишь после смерти Алексея Матвеевича Лужина при его младшем 15-летнем сыне Фёдоре, который и выступил в договоре заказчиком: «строит он Фёдор Алексеевич тою церковь по обещанию отца своего Алексея Матвеевича Лужина зделать церковь каменную»[104]. Об обещании отца Фёдор, скорее всего, мог знать со слов своей матери Прасковьи Вышеславцевой, поскольку родитель юного заказчика умер, когда мальчику было 4 года.

Вероятно, и у помещиков Шокуровых имелось желание возвести более основательное здание церкви взамен деревянного, но необходимые на это средства, скорее всего, на тот момент отсутствовали. По крайней мере, об их согласии с замыслами Лужиных говорит то, что возведению соседом каменного храма на их землях они никак не препятствовали. Более того, Успенский храм после освящения стал родовой усыпальницей для ветви Фёдора Алексеевича Лужина.

Здесь, чтобы подойти к результатам зодчества младшего сына Алексея Матвеевича, сделаю вынужденный возврат из прошлого к времени нынешнему, ибо хочу процитировать одну статью, встреченную мной на просторах Интернета. В 2003 году некто А.В. Рогачёв сочинил работу под названием «О Дюдене, Деденеве и бугельных подъёмниках» с явной претензией автора на исключительное знание истории посёлка. Само название статьи, составленное не без иронического подтекста, было призвано подготовить читателя к подобающему содержимому материала.

Итак, статья: «Более стар, чем храм в с. Ильинском и потому более примечателен сельский храм в Шуколове, но и он к шедеврам явно не относится. В нём также сказался провинциальный дух Дмитровского уезда. Строить в 1762 году храм типа «восьмерик на четверике», всецело относящийся к предыдущему столетию, могли только замшелые олухи царя небесного. Впечатление почти архаичности, пещерности сооружения усиливается из-за низко нависших перекрытий и слабой освещённости интерьеров. Но кто сказал, что интересны только совершенные произведения? Лохматые, кривобокие и недопечёные творения рук человеческих также приягательны и достойны изучения – хотя бы для того, чтобы учиться на чужих ошибках»[105].

Помимо того, что в приведённом материале А.В. Рогачёвым допущена грубая фактическая ошибка в дате постройки Лужиными шуколовского храма (что не может не бросать тень сомнительности на всё упомянутое сочинение), его можно расценивать не более, чем работу поверхностную и развлекательную, не имеющую ничего общего с наукой о церковном зодчестве.

При этом, благодаря упомянутому ценителю старины, который, увы, «недопёк» свою статью, у нас появился мотив забраться в глубину и сущность храмоздания на Руси.

К постройке церковных зданий в XVI- начале XVIII века большинство заказчиков в некотором смысле относились проще, чем в последующих временах. С первых веков христианства, когда службы совершались в катакомбах на могилах мучеников, основной ценностью помещения для богослужения были не его стены, а «живое наполнение». То есть изначально храм служил исключительно вместилищем для богослужений, совершаемых верными для верных; он должен был способствовать богообщению, углублению человека в мир своей души, критичному самоанализу, нежели любованию идеальностью архитектурных форм и восхищению живописью и интерьерами. Поэтому в допетровскую эпоху подавляющее большинство церквей оставалось столь аскетично в убранстве, и в них функциональное преобладало над художественным.

Шуколовскому храму по сей день в полной мере присущ дух допетровской поры; по своей типологии он принадлежит к архаизирующей линии памятников, тем более, что его образцом была ещё более ранняя Успенская церковь в московском Рыбном переулке у Гостиного Двора.[106] «Прообраза» храма в Шуколове давным-давно нет — он был разобран городскими властями в 1873 году при строительстве нового здания Купеческой Биржи.[107]

По всей видимости, Лужины не были настроены на строительные изыски и богатое убранство церкви. Об этом свидетельствуют небольшие размеры храма, камень и кирпич производства местных заводов, простота и строгость архитектуры. В соответствии с условиями договора из-под рук тяглецов вышло церковное здание типа «восьмерик на четверике» с незначительными проёмами окон, перекрытое в интерьере низко опущенными сводами и сдержанное в архитектурных украшениях. Это, как и некоторые другие черты здания, указывает на то, что Лужины уже изначально видели в Успенской церкви не только помещение для богослужений, но и свой родовой склеп.

Так, например, полы в храме были устроены лещадные.[108] Это значит, что на фундаменте из огромных валунов стояли лишь массивные церковные стены, пол же в храме оставался земляным. Сверху он покрывался плоскими каменными плитами, что было оптимально для произведения захоронений: необходимый участок плит разбирался, в полу храма делалась могила, которая потом закапывалась и снова закрывалась теми же плитами.

Строительство каменной Успенской церкви длилось около двух лет, а череда богослужений в ней началась с середины августа 1701 года после выдачи настоятелю нового антиминса.[109]

Традиционно церкви на Руси строились по примеру византийских храмов: либо в форме креста, либо же по образу корабля, плывущего с просвещённого светом Христовым востока на сидящий во тьме язычества запад. Успенская церковь изначально по очертаниям была более близка к кресту из-за двух крылец над боковыми входными дверями. Но со временем, для лучшей освещённости храма и удобства службы, оба крыльца ликвидировали, а боковые входы частично заложили, превратив их в дополнительные окна.[110] Так шуколовская церковь стала напоминать собой уменьшенный Ноев ковчег, подобно прочим древним храмам уезда замерший на волне Клинско-Дмитровской гряды.

В 1762 году уже самими помещиками Шокуровыми вместо церковной звонницы, судя по источникам представлявшей собой нечто элементарное, была возведена восьмигранная трёхъярусная колокольня в стиле московского барокко.[111] Строилась она ярус за ярусом довольно долго, примерно, с 1720-х.[112] В начале XIX века её надстроили резонатором звона и соединили с церковью небольшим деревянным притвором.[113] В таком виде творение неизвестного архитектора стало не только действительным украшением храма, но и придало ему ещё большее сходство со спасительным кораблём в бурном житейском море.

Совместные старания заказчиков и неизвестного архитектора новой колокольни в Шуколове оказались гораздо успешнее, чем в Языкове, хотя задача перед ними стояла более сложная: соединить аскетичность «восьмерика на четверике» и пришедшую в Россию в XVIII веке пышность барокко (от итальянского «barocco» — вычурный).

Зданиям барочного типа была свойственна избыточная декоративность, сложные архитектурные композиции из украшений в виде гирлянд, завитков, листьев и статуй. Всё это вместе с ярусностью и изгибающимися фасадами построек делало их похожими на свадебный торт и создавало иллюзию как бы дыхания и движения здания. Ярчайшим примером барокко в русском храмовом зодчестве является Знаменская церковь Голицыных в подмосковном посёлке Дубровицы.

Но мудрое архитектурное решение проектировщика колокольни Успенского храма и, вероятно, скромные возможности провинциального шуколовского помещика вкупе дали весьма удачный итог: восьмигранник колокольни гармонично вторил восьмерику храма, повторял орнаменты и геометрические формы четверика. От барокко архитектор привнёс в своё творение лишь имитирующие колонны одинаковые плоские пилястры и многослойные карнизы, разместив и те, и другие на каждом ярусе в равном количестве. Этот приём лишь усилил в чертах здания эффект лаконичности, сдержанности и «убранности».

У храма никогда не было царских жертвователей, многие историки разных времён свидетельствуют, что церковь в Шуколове была бедна. Не в пример соседним приходам, хотя бы тому же дьяковскому, приход Успенской церкви в самое лучшее время насчитывал около 40 дворов. По штату, установленному священноначалием издавна, храму полагался один священник и дьячок, а пономарское место по временам то добавлялось, то упразднялось.[114]

Церкви принадлежала десятина помещичьей земли, где стоял дом церковного причта и располагался небольшой садик.[115] Кроме того, храм владел некоторым количеством «худой»[116] пашенной земли, которая, по укоренившейся здесь традиции, не была выделена из общих владений помещика, а находилась у него в пользовании, с чего тот платил церкви арендную плату раз в год.[117] «Где место оной земли отведённой им (помещиком) неизвестно. План на землю не имеетца, и токмо известно, что земля во владении у помещика»[118], — сообщали о Шуколове Клировые Ведомости в начале XIX века. Также некоторую часть дохода церкви за поминовение лужинских сродников составляли проценты с вкладов, сделанных дворянской семьёй в Сохранную казну Императорского Московского Воспитательного дома.[119]

Зная эти факты, можно было бы бесконечно удивляться, почему из всех приходских церквей Дмитровского уезда лишь скромный Успенский храм в маленьком селе стал объектом внимания процитированного выше Гавриила Алексеевича Громова, чиновника особых поручений при Военном Министерстве, состоявшего, как говорилось, в Императорском обществе истории и древностей. Но пелена неясности спадает, как только мы обратимся к Клировым Ведомостям по шуколовской церкви за 1827 год. Тогдашним настоятелем храма служил священник Алексий Михайлович Громов, в семействе которого 8-летний сын Гавриил в ту пору «обучался в доме начаткам грамматическим»[120]. Настоятельствовал в Успенской церкви отец Алексий с 1819 года, а значит сын его с самого рождения жил и воспитывался при храме, где с измальства рассмотрел и запомнил каждый святой лик, каждый уголок и каждый кирпичик. Помимо прочего мальчик слушал и впитывал сказы шуколовских старожилов и через всё это, повзрослев, превратился в истинного ценителя русской старины.

Вернувшись с нарочитым визитом в родные места в 1853-м уже государственным мужем, Гавриил Алексеевич составил о селе рукопись, которая в 1881 году вошла в тематический сборник Общества истории и древностей, посвящённый 50-летию Румянцевского музея. Успенская церковь, по свидетельству Гавриила Громова, при скудости денежного содержания от помещика и прихода, имела «дивной древности» иконы, достойные внимания книги, а также надписи, разъясняющие родословную Лужиных. Отдельное внимание чиновник уделил нескольким писаным на холсте образам ещё из деревянного храма, а также Типикону 1409 года, двум Требникам первой половины XVIII века и такой же Псалтири.[121]

Кроме того, Гавриил Алексеевич счёл полезным положить на бумагу и известные ему свидетельства о деревянном храме шокуровых: «Можно судить об объёме этой церкви по иконостасу, хранящемуся доныне в кладбищенской часовне близ села. Мера ширины его 3 аршина [2,1 м], а высоты 2 аршина [1,4 м]… Близ [нынешней] церкви в нескольких саженях на восток от олтаря находится малая деревянная без окон и дверей часовня, на месте олтаря древней маленькой деревянной же церкви, с железным осмериком, крестом, тем самым, который стоял на древнем храме… Ещё с востоку от древнего храма на поле выпахивают церковные и напрестольные вещи. Значит, был более древний храм. Возможно с монгольского нашествия. Предания говорят, что тут проходила дорога с Дмитрова на Москву».[122] И далее: «близ этой пролегавшей вдревле дороги лежат 11 курганов, все почти одинаковой величины… Все поросли лесом, а на иных есть порядочные дубы… Предания говорят о сокровищах басурманов…»[123]

Отметил московский чиновник внутри церкви и несколько захоронений дворян Лужиных XVIII века с надгробными белокаменными плитами, вделанными во внутренние стены храма.

Под сводами Успенской церкви рядом с юной супругой Анной был погребён сам храмоздатель, 56-летний офицер Белгородского пехотного полка Фёдор Алексеевич Лужин. Анна Ивановна скончалась в 19 лет, Фёдор Алексеевич пережил её на 2 года.[124]

Там же последнее пристанище обрёл их сын — 42-летний сержант лейб-гвардии Измайловского полка Сергей Фёдорович Лужин, а также три дамы, в разное время бывшие жёнами Сергея Фёдоровича: 17-летняя Ирина Семёновна («1748 года октября 19 день… преставилась во своей вотчине в селе Григорово… в супружестве была 9 меяцев и 1 день, болезнию ея одержана 10 дней горячкою»), 23-летняя поручица Анна Васильевна с двумя детьми-младенцами (по неизвестным причинам все они ушли из жизни один за другим: мать «скончалась 1754 мая 18, подле гроба ея погребены дети ея сын Василий и дочь Анна, скончались тогож году 10 месяца…»; да и брак Анны Васильевны также был недолог – чуть более 2 лет), а также Анна Семёновна, урождённая Квашнина-Самарина (ей одной было суждено значительно пережить супруга и окончить свои дни в почтенных летах: «скончалась 1805 марта 8 дня… жития ея было 71 год и 8 месяцев»).[125]

После 1805 года линия Фёдора Алексеевича Лужина перестала использовать Успенскую церковь как усыпальницу, однако фамилии принадлежали ещё несколько более ранних и более поздних захоронений в церковной ограде. Так, Гавриил Громов видел «близ маленькой безоконной часовни… дикий, продолговатый, четырёхугольный, грубо обтёсанный камень с грубою же надписью: «Лета 7…1 ноября 21 день преставися раба Божия Ирина Алексеева Матвеева Лужина, а память ея апреля в 16 день»[126].

В 1904 году у церкви был погребён Василий Иванович Лужин, один из сыновей московского обер-полицмейстера Ивана Дмитриевича Лужина — того, которого Гавриил Громов именовал в своей рукописи генералом. Накануне революции ещё три дворянских захоронения были перенесены в шуколовский некрополь из родовой усадьбы в Григорове.[127]

Такой источник как «Провинциальный некрополь» 1911 года донёс до нас три эпитафии, сделанные на надгробиях фамилии в XVIII, XIX и XX веках. Слова-посвящения, очень часто изложенные в стихах, либо выдержки из Священного Писания были настолько традиционны для памятников на дворянских могилах, что, по всей видимости, похоронных дел мастера должны были обладать внушительными коллекциями эпитафий для любого чина и на любой случай.

Так, беломраморная плита в Успенском храме над захоронением сержанта лейб-гвардии Лужина Сергея Фёдоровича, датированная 1766 годом, имела весьма выразительную надпись: «Се жертва от детей родителям по смерти. О, время! не дерзай ты памятник сей стерти. Пусть будет вечною к родителям любовь, при памятнике сем воспламеняясь вновь»[128].

Такая же плита начала XIХ века с трогательным посвящением последней супруге Сергея Фёдоровича Анне Семёновне содержала следующие строки: «Да благословен будет прах твой, и добродетели твои да сохраняют детей твоих в жизни и обещают им истинное щастие»[129].

На памятнике же похороненного в церковной ограде Лужина Василия Ивановича эпитафия была краткой, как у простого крестьянина, но ёмко свидетельствовала о характере усопшего и о надеждах на его загробную участь: «Блаженны кроткие, ибо они наследят землю»[130].

Для сравнения стоит привести нехитрое на слог посвящение над прахом приходского священника Языковской церкви Рослякова Георгия Стефановича, погребённого в 1904 году у места своего 43-летнего служения и скончавшегося в возрасте 63 лет: «Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят. Покойся, ревность храма, покойся, наш отец. И мы, живя здесь в прахе, приимем твой конец. Тебя мы не забудем в сей жизни до конца. Мы здесь молиться будем, ты слави там Творца»[131]. Полагаю, комментарии излишни.

Шокуровы, как владельцы села, последовали примеру родовитых соседей. Им также принадлежало одно захоронение XVIII века рядом с усыпальницами Лужиных в храме — коллежского советника Василия Ивановича Шокурова, сына стольника Ивана Фёдоровича.[132] Его же наследник – Иван Васильевич Шокуров, при котором была возведена новая колокольня – нашёл последнее пристанище уже вне храма. Место его упокоения с 1822 года и доныне отмечает каменный столбик с едва читаемыми надписями, вмурованный в северную стену притвора.[133]

В 1830-х в Шуколове привычному укладу жизни при старом помещике пришёл конец.[134]

И, прежде всего, потому, что село приобрёл чиновник 6 класса (что по Табели о рангах соответствовало званию полковника) Василий Илларионович Молчанов.[135] Если при последних Шокуровых, которые и сами жили в поместье, в Шуколове в среднем и в общем значилось 10-11 дворов с населением больше сотни душ[136], то новый владелец-горожанин, не вдохновившись селом, начал постепенно сокращать число дворовых людей, при этом, вероятно, переводя их в другие свои имения.[137]

Каких-либо проявлений со стороны Молчановых в отношении Успенской церкви летопись не зафиксировала. Их фамилия активно фигурировала только в истории самого села, когда оно перешло по наследству Дмитрию Васильевичу Молчанову, состоявшему на службе в Управлении губернатора Восточной Сибири в Иркутске.

Проживая в «сслыльном крае», Дмитрий Молчанов был небезызвестен обществу декабристов. Один из них – Иван Дмитриевич Якушкин — в своих «Записках» охарактеризовал знакомого чиновника как «человека ограниченного и давно известного своими мерзостями и имевшего большое влияние на генерал-губернатора»[138].

В 1851 году Молчанову была сосватана 16-летняя Елена Волконская, любимая дочь Сергея Григорьевича Волконского, находившегося в ссылке со всей своей семьёй. Брак был заключён по настоянию матери Елены и без любви со стороны невесты. Окружению Волконских было очевидно, что такая партия никому не принесёт счастья, но мать и декабристка — Мария Николаевна — была непреклонна.[139] Единственным положительным моментом, который принесло Елене замужество за Молчановым, стала возможность её свободного отъезда из Иркутска.

Через год после свадьбы владелец Шуколова был обвинён во взяточничестве с возбуждением против него уголовного следствия. Длилось разбирательство всех «за» и «против» четыре тягостных года, за время которых Молчанов неоднократно был вызываем на допрос и даже отсидел некоторое время в тюрьме. Хотя дело и закончилось признанием невиновности подследственного, удар по внутренней организации Молчанова был так велик, что у несчастного развился прогрессивный паралич, приведший к лишению рассудка, а затем и к скорой смерти.

Умер Дмитрий Молчанов в 1857 году в Шуколове, куда его привезли для лечения у столичных врачей. Село с древней церковью, трёхэтажным помещичьим домом и небольшим пейзажным парком, прежде отвергнутое старшим Молчановым, на два года стало пристанищем для овдовевшей Елены Сергеевны и её малолетнего сына. Здесь отрадой молодой женщины были частые визиты вернувшихся из ссылки в Москву её родителей.

В 1859 году после заключения второго брака с графом Кочубеем Елена Волконская навсегда покинула Шуколово.

Спустя два года, в 1861-м, с отменой крепостного права усадьба приняла новых жильцов – семью ссыльного декабриста Александра Викторовича Поджио.[140] Бывшему изгнаннику в имении Молчановых, по сути, предстояло заняться тем, за что он и пострадал: «юридическим» освобождением крестьян.

На полтора года Шуколово стало «местом работы» 65-летнего Поджио, ответившего согласием на просьбы Волконских заменить собой управляющего имением. Задачей, стоящей перед Поджио, было составление и оформление Уставной грамоты помещика с освобождаемыми крестьянами. Крестьяне по новым порядкам получали в пользование надел установленного размера из удобной усадебной земли (в Дмитровском уезде он был равен 3,5 десятинам на душу, где 1 десятина равнялась 1,45 га), за что платили помещику годовой денежный оброк. Дворовые же люди освобождались с наделом лишь в тех случаях, если до марта 1858 года пользовались наделом либо участвовали в полевых работах у помещика. В противном случае они начинали новую жизнь без собственных средств к существованию и возможности прокормить свою семью, так как никакой собственной недвижимости дворовые люди не имели. Как правило, это и происходило. Заботой дворовых было содержание в полном порядке помещичьего дома и личного хозяйства помещика, им было некогда обрабатывать землю, они её, чаще всего, не имели. Если после реформы помещик продолжал проживать в имении и вести личное хозяйство, то бывшей дворне (теперь они именовались «временно-обязанные дворовые»[141]) было выгоднее оставаться на привычных местах в качестве батраков.

О последних-то и проявлял особое беспокойство Александр Поджио, «получасовой труд»[142] которого по составлению Уставной грамоты и затем её утверждению Губернским Присутствием «растянулся в месячный»[143]. «Сосед Лужин, — писал другу отягощённый заботами шуколовский управляющий, — представил четыре грамоты, и одна за другой ему были возвращены: одна не дополнена, другая переполнена, одна ниже, другая выше… Теперь мудрецы-юристы ломаются, пока есть время, а там увидите, как станет срок подходить, так и начнут, как водится, валить через пень колоду… Хозяйство здесь ничножное, но сложное: трёхэтажный дом, 23 человека дворни. Боже мой! Надо же мне именно натолкнуться на это число. Посмотрели бы вы на этих ребятишек всех возрастов, всех пород!»[144] Заканчивалось письмо весьма печально: «А всё-таки дворовых мне не сбыть. С 1 января (1862 года) мои граждане начнут свою вольную общественную жизнь, а дворовые?… Итак, как видите,… я всё в том же безвыходном, весьма тяготящем меня положении»[145].

Упомянутый друг – один из ведущих медиков своего времени Николай Андреевич Белоголовый – счёл долгом навестить унывающего товарища в Шуколове, куда доктор смог выбраться в конце марта 1862 года.

«После суровой зимы и наступившей оттепели вдруг снова завернули морозы, навалило снегу, и я нашёл убогую деревнюшку, занесённую сугробами свежего снега ослепительной белизны, что придавало ей искусственную опрятность и даже несколько нарядный вид, — записал визитёр семьи Александра Викторовича в своих «Воспоминаниях». – Поджио ютился в двух комнатах нижнего этажа барского дома, от стен и из щелей которого всюду несло холодом, потому что дом давно оставался необитаемым и незанятая часть его не отапливалась. Сам Поджио на своём веку привык мириться со всякими невзгодами и в гораздо худшей обстановке, но теперь сокрушался за жену и свою дочь (Варю), обречённых прожить суровую и долгую зиму в пустом холодном доме, лишённых всякого общества – и это ещё не беда, – а главное, лишённых свежего воздуха, так как зачастую по целым неделям им не было возможности выйти из дому по причине морозов и сугробов… тяжело и больно было смотреть на эту постоянную озабоченность почтенного старика, которому по летам и здоровью давно пора бы на покой от таких кропотливых, мелочных, но, в сущности, сложных и ответственных дел».[146]

Исследователи персон и судеб ссыльных декабристов рисуют нам картину полного согласия и взаимоуважения, воцарившихся в ту пору между Поджио в качестве управляющего имением Молчановых и бывшими шуколовскими крепостными. Простому люду пришлись по душе заботливость и добросовестность престарелого дворянина, с которыми тот подошёл к своим обязанностям, а также его прямодушие и искренность, что он демонстрировал в беседах с «новыми гражданами»[147]. Они безбоязненно шли к нему за советом и разъяснением при всяком своём недоразумении. Поджио же, в свою очередь, питал надежды посеять в крестьянское сознание всё ещё занимавшие разум декабриста идеи либерализма, для чего он даже пытался организовать в Шуколове нечто наподобие кружка вольнодумцев.

Но долго задерживаться в имении Александр Викторович не стал. После пережитых неудобств от разлаженного быта небольшой провинциальной усадьбы, его семейству уже был немил и трёхэтажный барский особняк, и пейзажный парк на краю шуколовского холма с его романтичной беседкой и липовыми аллеями, откуда открывался прекрасный вид на ландшафты Северного Подмосковья. Едва в январе 1863 года Уставная грамота по молчановскому имению была введена в действие, семья Поджио уехала из Шуколова.

В краеведческой литературе 1990-х существует утверждение, что, пережив реформы, село стало приходить в упадок, и, вероятно, случилось это за счёт отхода его жителей на близлежащие фабрики и заводы.[148] Мной в исторических источниках подтверждения тому найдено не было. Фрагментарно сохранившиеся Клировые Ведомости, описывающие вехи жизни тихого шуколовского прихода и его древнего храма, свидетельствуют, что в 1790 году в самом селе было 12 дворов (1 господский, 2 церковных и 9 крестьянских), в 1840-м – 9 (1 господский и 8 крестьянских), в 1850-м – 11 (1 господский и 10 крестьянских), в 1866-м – 15 (1 церковный, 2 мещанских («Дмитровских мещан»[149]) и 12 крестьянских), в 1877-м – 23 (2 церковных, 1 военный, 3 мещанских, 17 крестьянских).

Краеведы были правы в другом. Помещики в Шуколове, хотя и имелись, но давно уже здесь не проживали, да и не проявляли к своей «подмосковной» сколько-нибудь заметного интереса. Не было у них никаких стремлений к тому, чтобы превратить её в настоящую родовую усадьбу, подобно тем, что были в Ольгове или Даниловском. Не получили здесь развитие и промыслы в отличие от других деревень и сёл Ольговской волости, где во второй половине XIX века распространилось, например, кустарное производство металлической игрушки (Шуколово до 1917 года числилось в Ольговской волости, а затем перешло в Деденевскую).[150] Земля на шуколовском холме ещё в XVIII веке была заявлена как «худая», но, пусть это и прозвучит парадоксально, село искони жило исключительно сельским хозяйством. Старожилы сохранили память о здешних прекрасных покосных лугах, дававших сено завидного качества, а также и о том, как крестьянские бабы в сезон ходили по лугам цепью и выбирали из кормовой травы каждую сорную поросль. Приличные урожаи здесь давала вполне традиционная капуста и… помидоры. Под последние, методом проб и ошибок, был отвён весь юго-восточный склон. Заграничная культура, особенно во времена колхоза, не получала здесь какого-то особенного ухода; под тяжестью множественных плодов растения просто стелились по земле, отчего склон на время соответствующего сезона приобретал весёлый красно-оранжевый румянец.

Возвращаясь к цифрам Клировых Ведомостей, можно сделать острожный вывод, что следом за отменой крепостного права – ориентировочно в 1865 году – Молчановы продали Шуколово следующему владельцу. Кто это был — доподлинно неизвестно; возможно, те самые «Дмитровские мещане». И на их веку Успенской церковью вторично заинтересовались российские исследователи старины.

В 1887 году настоятелю шуколовского храма Императорским Археологическим обществом было предложено составить подробное описание древнего храмового здания и всех его реликвий — метрику — подобно той, что делалась и по нескольким другим представляющим исторический и искусствоведческий интерес церквям Дмитровского уезда.

Благодаря этому начинанию Общества, сегодня есть возможность заглянуть во времена наших предков и воскресить образ, интерьеры и святыни Успенского храма незадолго до того, как всё это развеял опустошающий вихрь богоборческого лихолетья.

«Стены церкви выложены сплошь из кирпича 18 фунтов обожжённого, с барского завода, без клейма… На церкви одна маковица, покрыта железом, зелёною краскою. Кресты на главе железные с таковыми же прибитыми железными украшениями, имеющими на подножии полулуние…

Окна продолговатые; в алтаре два окна в один свет [северного окна тогда не было сделано в принципе], над окнами есть кокошники, наличники у окон из кирпича полуколонками, решётки устроены так: железные прутья изогнуты змееобразно и в соприкасающихся изгибах склёпаны. Ставни были сначала, но уничтожены…

Пол настлан (лещетки) прямо на землю, под которым (полом) есть до 6-7 склепов гг. Лужиных.

Свод в церкви в виде не совсем правильной круговой дуги без столбов.

Иконостас старого устройства; деревянная резьба помещена по тёмно-малиновому полю. Резьба изображает древесные ветви и звёзды, в два яруса. Царские врата деревянные, резные. Резьба в форме виноградной лозы, обвивающейся вокруг иконы Благовещения; резьба сквозная.

Нет ни солеи, ни решётки. Амвона нет. Клиросы по-просту.

Есть два надгробных памятника гг. Лужиных из белого камня в форме каменного столба четырёхугольного с расширенным низом и верхом, со вделанною мраморною плитою (надпись) посредине.

Пять колоколов:

1) вылит … в Москве на заводе Николая Самгина, вес 52 пуда 3 фунта, 1834 года июня 2 дня, при священнике Алексее Михайловиче Громове и старосте церкви Глебе Спиридонове в селе Шуколово;

2) 1778 года июня 26 дня на 26 году века своего выменял сей колокол в вотчину своего Митровского уезда в с. Шуколово к Успенской каменной церкви Иван Васильевич Шокуров, весу 11 пудов 25 фунтов;

3) 7156 (1649 от Р.Х.) году приложил сей колокол князь Даниил Матвеевич Несвицкий (Несвиков-?) по обещанию своему в Костромском (весу около 17 пудов);

4) лит в Москве на заводе Богданова, весу 1 пуд 16 фунтов;

5) чрезвычайно старинный, без надписи (весу около 1 ½ пуда). Буквальные надписи.

Иконы:

• Образ Успения Пресвятой Богородицы (храмовый) чрезвычайно старинный; превосходного письма.
• Образ Казанския Божия Матери – старинная родовая икона г. Ртищевых.

Русского письма обе.

Ответы на предложенные вопросы давал священник Сергий Афонский. Воспитывался в Вифанской Духовной Семинарии Московской губернии. 25 лет, священствую 3 года»[151].

Позднее, в 1896 году, Московская Духовная Консистория по ходатайству прихода Успенской церкви дозволила возвести ограду вокруг храма и прилегающего некрополя. Нужно было оградить от ежедневно проходящего здешней дорогой стада коров немногочисленные захоронения разных времён, следанные у церковных стен, а также отмеченное столбом место престола деревянного шокуровского храма.[152]

Проектировщиком ограды выступил архитектор Николай Дмитриевич Струков, а средства на неё выделила Елизавета Семёновна Лямина, известная в уезде землевладелица, пожертвовавшая на строительство 800 рублей и кирпич.[153]

Благотворительница этим не ограничилась. Какое-то время она оказывала материальную поддержку многодетной семье одного из последних настоятелей Успенской церкви – священника Михаила Кадышева. Не без участия Ляминой состоялась свадьба старшей дочери отца Михаила Александры и будущего священника Николая Крылова, впоследствии священномученика. Предварительно ему, как и другим четырём женихам-кандидатам, были организованы смотрины-сватовство: все они поочерёдно приходили в гости к семье невесты на чаепитие.[154]

Не подозревая о грядущей на Отечество катастрофе, приход продолжал «собирать камни»: Лужины подарили в церковь расшитые бисером хоругви, на самом храме были «переменяны» кресты, выстроен кирпичный притвор взамен деревянного, внутри впервые устроена система отопления.[155] Дело в том, что в ранних Клировых Ведомостях шуколовская церковь отмечалась как «холодная»[156]. Теперь же, когда линия Фёдора Лужина давно не хоронила здесь своих родных, храмовое здание стало отапливаться по принципу «тёплого пола». «Сердцем» этой системы была духовая печь, чья большая кирпичная труба, ныне утраченная, шла на улицу от алтарных подклетей с севера и возвышалась над крышей. От духовой печи горячий воздух распространялся по кирпичным «ходам», проложенным под плитами на полу.

Также накануне революции от храма в Григорове были перенесены на церковное кладбище в Шуколово три позднейших захоронения Лужиных — Димитрия, Иоанна и Екатерины – которые не имели никаких пояснительных эпитафий относительно усопших, только имена. Краеведом В.Н. Ясинской было высказано мнение, что это был прах московского обер-полицмейстера в 1845-1854 годах Ивана Дмитриевича Лужина, его первой супруги Екатерины Илларионовны (урождённой Васильчиковой) и его сына Дмитрия.[157] Тут же краевед привела весьма интересную версию, почему прежде эти трое дворян так скромно были упокоены в Григорове, особенно при том, что Иван Дмитриевич имел весьма высокое положение и уважение в обществе. Воспоминания друзей-современников обер-полицмейстера говорят о его связях и тесном общении с московскими старообрядцами и о его бесконечно «страдающей душе»[158]. По рассуждениям В.Н. Ясинской, это, возможно, и есть ответ на вопрос, почему Иван Дмитриевич «захотел уйти из жизни так незаметно – терзаясь и чувствуя себя в чём-то «блудным сыном»[159] в отношении поиска смысла жизни.

В начале XX века приход Успенского храма (состоявший из крестьян села Шуколово и сельца Григорово, деревень Новлянки, Муханки, Малушино и Гаврилково) насчитывал порядка 500 человек, а его штат состоял только из одного священника и псаломщика.[160]

Но — случился перелом в истории Росийской Империи.

Революционная власть с её манифестациями камнем упала на уклад жизни городов и весей, разбрасываясь обещаниями в сторону рабочих и крестьян, как дешёвыми листовками.

В Шуколове поначалу, было, население с воодушевлением восприняло новые порядки. По крайней мере, об этом говорят протоколы заседаний образовавшегося сразу после переворота власти Шуколовского сельсовета.[161]

Когда я спрашивала у старожилов, кто был последним владельцем села, попавшим под реквизицию земель, у них на памяти был лишь хозяин господского дома — некто Бисеров.

Но прошло совсем немного времени с 1917 года, как надежды сельских заседателей изрядно подпортил тот факт, что господская и церковная земля, не доставшись местному населению, отошла в ведение областного исполкома; крестьян повсеместно обязали ввести так называемое самообложение, чтобы исключительно за этот счёт строились мосты и дороги от деревни до деревни; также с целью заготовки древесины для государственных нужд во всей округе началась нещадная вырубка лесов, от которых испокон века кормилось и обогревалось здешнее крестьянство. В сельсовете особо красноречивые шуколовцы даже осмелились назвать власть коммунистов «новым жандармом»[162].

Протокол общего собрания граждан Шуколовского района Деденевской волости Дмитровского уезда от 21.01.1925 под названием «Год без Ильича» хоть и содержал браваду по поводу свержения «ненавистного царского режима», но констатировал: «…для полного осуществления одного из заветов Ильича «Смычка города с деревней» городу необходимо помочь деревне поднять крестьянское хозяйство, укрепить общественные организации кооперации и поставить культурно-просветительскую работу на должную высоту. Вместе с этим разница цен между товарами городской промышленности и продуктами сельского хозяйства настоятельная, в интересах поднятия крестьянского хозяйства требует снижения цен на первые. Учитывая, что крестьянские хозяйства Московской губернии без побочных заработков существовать почти не могут и что за последние 7-8 лет кустарные промыслы заглохли и крестьянские подростки не могут получить обучения каким-либо ремёслам, органам Власти необходимо обратить внимание на развитие кустарных ремёсел, всемерно им содействуя, дабы дать возможность обучаться ремёслам подросткам»[163].

Успенский храм власти пока не трогали. Хотя все храмовые постройки и все церковные земли были национализированы в пользу революционного государства, богослужения шли, священник всё ещё находился при церкви.

Только где теперь были те почти 500 прихожан?

В 1922 году «новыми хозяевами России» во всех храмах Дмитровского уезда было произведено изъятие предметов культа из золота и серебра. Таким образом, в Успенской церкви, и без того небогатой, изъятыми оказались все самые необходимые для совершения Божественной Литургии предметы. Церковные ценности в порядке, прописанном в новом законе, были изъяты, внесены в опись, упакованы в ящики и увезены уполномоченными уездной комиссии.[164]

Со стороны «группы верующих и духовенства»[165] в акте изъятия был обозначен отец Михаил Кадышев, о котором упоминалось ранее. Из акта следует, что с его стороны при передаче ценностей была заявлена жалоба на некую, как это сказано буквально в акте, «неправильность, допущенную при изъятии церковных ценностей»[166]. И тут же добавлено: «Комиссия вела себя прилично, так что жалоб со стороны верующих не имеется»[167].

Об отце Михаиле от его правнучки Меркуловой Людмилы Константиновны известно, что он дожил до преклонных лет, умер своей смертью и был похоронен в посёлке Деденево в Спасо-Влахернском монастыре у храма в честь иконы Спаса Нерукотворного.

Но его зять, также ранее упомянутый отец Николай Крылов, который 40 лет нёс пастырское послушание в Спасо-Влахернском монастыре и, случалось, сослужил по большим праздникам в Шуколове, в 1936 году был арестован – взят прямо со службы из монастырского храма. Отец Николай погиб, находясь в ссылке в Карлаге. В 2000 году постановлением Священного Синода он был причислен к лику святых как священномученик Николай Спасо-Влахернский.

В 1920-х в Шуколове некоторое время служил ещё один канонизированный новомученик – иеромонах Николай (Салтыков) из Николо-Пешношского монастыря Дмитровского уезда, направленный в Успенский храм по закрытии святой обители. Позже иеромонах Николай был переведён на другой приход в село Ведерницы и возведен в сан игумена. В 1937 году последовал его арест и заключение в Таганскую тюрьму. Преподобномученик был расстрелян 10 декабря 1937 года и погребён в безвестной общей могиле на полигоне Бутово под Москвой.[168]

Следом же за бесчинием 1922 года последовало издание советской властью нормативных актов, облагающих церкви и монастыри, теперь отделённые от государства, заведомо непосильными налогами. Целью существования таких актов было только одно – добиться упразднения приходов на «законных» основаниях.

На сегодняшний день мы не располагаем данными, когда именно в Успенском храме прекратились богослужения. По крайней мере, существует несколько документов о регистрации и перерегистрации группы верующих религиозного общества села Шуколова Деденевской волости за период с 1923 по 1926 год.

В самом раннем из них в качестве церковного имущества описаны колокола, хоругви, 116 икон разного размера, купель для крещения, 2 венца и прочие церковные предметы, но главное – 2 серебряных креста, серебряная дарохранительница и серебряные же литургические сосуды, которые, как сказано, «сохранились или были позже принесены после изъятия»[169]. Здесь видится более вероятным, что определённую часть описанного составляло имущество близлежащих храмов, которых уже постигло закрытие.

Согласно другому документу, в 1925 году в шуколовский храм из упразднённой в Григорове церкви во имя Спаса Нерукотворного был доставлен шкаф для священнического облачения и бисерное одеяние престола. Документ подписал некто «служитель культа Хлебников»[170] (таким званием – «служитель культа» — новые власти понуждали именовать себя всех представителей духовенства и клириков), однако кем именно являлся человек, подписавший бумаги, и имел ли он какое-то отношение к Успенской церкви — неизвестно.

Вполне возможно, что вплоть до 1926 года в шуколовском храме ещё совершались богослужения, так как в тот год здание церкви распоряжением властей было передано приходу в пользование.[171]

Официально Успенская церковь как недействующая была закрыта в 1935 году Постановлением Президиума Московского областного исполнительного комитета Совета РК и КД. Первопричиной закрытия явилась образовавшаяся за приходом задолженность перед Райфо, оплатить которую приход был не в состоянии.[172]

На момент закрытия церкви настоятеля в ней уже не было, а оставшихся в Шуколове верующих Президиум Мособлисполкома направил в «другую действующую церковь в с. Батюшково, находящуюся на расстоянии 2 ½ км (!)»[173]. На деле это расстояние, если идти исключительно по дорогам и мостам, а не напрямик через леса, реки и болота, равно более 10 км.

Когда с приходом было покончено, сама Успенская церковь подверглась совершенному разграблению. Затем её помещение было приспособлено под колхозное овощехранилище и склад, а по упразднении колхоза здание понесло самые значительные разрушения.

Оригинальная выбеленная церковная ограда была растаскана на кирпичи, а небольшое кладбище возле храма, как и все захоронения внутри него, полностью уничтожены. По словам местных жителей, мародёры искали в могилах дворянские украшения и почётные регалии, с которыми могли быть похоронены те из Лужиных, что состояли на государевой службе.

Ещё один парадокс, но, при всём потворстве властей разрушению Успенской церкви, в 1960 году Совмин РСФСР издал постановление № 1327, которым взял шуколовский храм под охрану государства как памятник истории и культуры. Впрочем, данный акт никак не повлиял на судьбу храма в положительном смысле — «памятник истории и культуры» продолжал использоваться под зерносклад местным колхозом им. Калинина. Зато теперь уполномоченные лица от Министерства Культуры СССР периодически появлялись в Шуколове, чтобы равнодушно, с разных аспектов снять на фотокамеру состояние памятника для очередного отчёта. Фактически же эти люди констатировали всё более и более ухудшающееся состояние храмового здания. Так, паспорт на шуколовский храм за 1975 год свидетельствует о произошедшем там пожаре, покрывшем сильной копотью стены и своды и практически уничтожившем всю внутреннюю роспись, об аварийном состоянии потолков, пола и декора фасадов, о пустом иконостасе…

В начале 1990-х Московской областной реставрационной мастерской было произведено обследование Успенской церкви. К тому моменту всё её оригинальное внутреннее убранство оказалось полностью утрачено, обрушились конструкции куполов, образовались зияющие дыры в стенах и на местах оконных проёмов, земляные полы напоминали поле боя, передняя половина храма оказалась буквально «вдавлена» в землю на глубину более полуметра из-за былой постоянной перевозки туда-обратно различных тяжестей времён колхозного склада. До сих пор хорошо виден перепад более высокого уровня дороги возле церкви и более низкого уровня храмового порога после того, как уже в наше время реставраторы «откопали» добрую половину храма. От полного естесственного разрушения его спасло, пожалуй, лишь исключительно высокое качество постройки.

В 1992 году церковь была передана общине верующих, а затем частично отремонтирована особенно радеющими о ней прихожанами для возможности проведения богослужений. С конца 2004 года служба в ней проводится уже регулярно.

Указом Президента Российской Федерации от 20.02.1995 №176 Успенская церковь в селе Шуколово Дмитровского района была отнесена к объектам культурного наследия, памятникам истории и культуры федерального значения.

Уже более 20 лет в Успенском храме ведутся тщательные восстановительные работы, по крупицам собирается его история, как и история села.

Среди осколков прошлого в Шуколове имееются остатки старинной липовой аллеи, которая в 2000-х годах разошлась между несколькими собственниками и сегодня стоит, разрезанная на части непроглядными заборами.

Её условное начало находится у двух потерявших вид лип одного возраста, стоящих в глубине бывшей усадьбы друг напротив друга вроде колонн; далее тянется заметный рядок стародавней жёлтой акации, некогда обрамлявшей аллею.

Также живы ещё исполинские лиственницы, окружавшие место господского дома. Некоторым из них, глядя на их огромные одеревеневшие корни, можно смело дать по 250-300 лет.

Тот бревенчатый дом с мезонином, что нынешние жители Шуколова именуют «барским», на самом деле таковым не является. Прежнего барского дома, привечавшего Шокуровых и Молчановых, уже давно нет. После революции он был полностью разобран, и большую его часть увезли в Яхрому на строительство клуба, а из оставшейся одной трети материала сложили дом под нужды коммуны.[174] Его-то мы и можем наблюдать сегодня.

Из двенадцати церквей, что были видны с шуколовского холма в начале XIX века, теперь можно насчитать только шесть, и то, если вооружиться хорошей оптикой.

«Предметы древности в бедном селе всегда начинаются с храма Божия, тем более там, где не осталось следов просвещённого помещика»[175], — отметил в своей рукописи в 1853 году о селе Шуколове императорский чиновник Гавриил Громов.

Его слова оказываются удивительно справедливы для нашего времени.

Некоторые данные по селу Шуколово:

1. Настоятели и клир Успенской церкви:

— до 1701 года – некто священник Алексий;

— в 1701 году – священник Савва Данилов, дьячок – его сын Андрей;

— в 1715 году – священник Андрей Саввинов;

— в 1789 году – вдовый священник Фёдор Никитин, дьячок Василий Егоров, пономарь Николай Фёдоров, затем Яков Алексеев;

— с 1800 года — священник Иван Иванов, дьячок Василий Фёдоров;

— с 1819 года – священник Алексий Михайлович Громов, дьячок Иоаким Дмитриевич Манищов, затем Виктор Николаевич Строганов, пономарь Антон Иванович Кедрим;

— с 1844 года — священник Фёдор Симеонович Соловьёв, дьячок Виктор Николаевич Строганов;

— в 1887 году — священник Сергий Афонский;

— в 1905 году — священник Александр Воинов;

— 1920-1930-е – священник Михаил Кадышев, затем иеромонах Николай (Салтыков); затем священник Хлебников (возможно).

2. Владельцы села Шуколово:

— XV век – князь Глеб Иванов Александров Всеволод «Шукол»;

— с 1627 года – дмитровский боярин Даниил Шокуров, его наследники;

— в 1774 году – Иван Семёнович Васильчиков, затем Авдотья Богдановна Шокурова, вдова Василия Ивановича Шокурова, их наследники;

— с 1830-х – чиновник 6 класса Василий Илларионович Молчанов, затем его сын Дмитрий, затем вдова Дмитрия Васильевича – Елена Сергеевна Молчанова (Волконская) и её сын Сергей;

— после 1865 года – коммерсант Савенар, дмитровские мещане (возможно, Бисеровы).

Храм в честь Нерукотворного Образа Божия,

сельцо Григорово.

Летом 1850 года обер-полицмейстер Москвы, Иван Дмитриевич Лужин, пригласил к себе в подмосковную усадьбу Григорово, что в 2-х верстах от Деденева, начинающего художника по имени Алексей Саврасов.

Иван Дмитриевич обнаружил себя восхищённым поклонником творчества молодого человека. Ранние пейзажи кисти Саврасова, написанные им на юге России, произвели на дворянина сильное впечатление. В них была мягкая цветовая гамма и «дымчатость» ландшафтов от итальянских мастеров, силуэты людей и их позы — от голландских, но, в то же время, явно читалась и собственная волевая рука автора, искренне и щедро влагавшая в полотна дух Родины, русскость.

Лужин имел желание запечатлеть этой рукой несколько видов своего поместья, а также и милых его сердцу сюжетов из сельской жизни. Таким образом, по просьбе обер-полицмейстера, Саврасовым в то лето было написано несколько григоровских пейзажей, в числе которых и картина с длинным названием: «Вид в окрестностях Москвы с усадьбой и двумя женскими фигурами (имение И.Д. Лужина близ станции Влахернская)».

Полотно открывало вид на сельскую окраину, протянувшуюся среди нескошенных лугов, а также белый господский дом с мезонином, обращённый к зрителю своим северным фасадом и ловящий на себе его первые взгляды. Наконец, справа от особняка над зелёными крышами усадебных строений виднелась захваченная художником главка григоровского храма с высоким шпилем колокольни.

Тогда вряд ли кто мог предположить, что пройдёт совсем немного времени, и от всего, написанного Саврасовым на той картине, не останется почти никакого следа. Исчезнет даже само название села и усадьбы – Григорово.

Это прозвучало бы тем более немыслимым, поскольку поместье было видным и довольно развитым. Так, например, его крестьяне владели таким уровнем агротехники, что ещё в бытность отца обер-полицмейстера в помещиковых парниках небезуспешно выращивались дыни и арбузы впечатляющих размеров[176].

Собирать воедино тамошние земли в свою подмосковную вотчину ещё с 1658 года начал уже знакомый нам родоначальник новой дворянской династии – Алексей Матвеевич Лужин.

Ландшафты Замосковного края в его северных границах были весьма привлекательны для землевладельцев своей неровностью, живописными лесами и долинами со множеством извилистых речек. Близость Дмитрова к Москве, удобное расположение селений у дороги сыграло не последнюю роль в том, что местное дворянство было представлено множеством именитых и прославленных родов, таких, как Апраксины, Голицыны, Юсуповы, Оболенские, Трубецкие, Шаховские, Урусовы, Толстые, Панины, Долгорукие, Головины, Обольяниновы, Корсаковы и др. Приезжие из дальних губерний также покупали имения в основном по той же причине.

Но часто случалось так, что через некоторое время после приобретения нужда в подмосковной проходила. Этому способствовало и качество дмитровских почв – суглинистых, средне-оподзоленных и глинистых, и прохладный климат, из-за чего урожай здешнему крестьянину давался с большим трудом. Развитие и прирост домохозяйств в селениях происходили довольно медленными темпами. Известны многие случаи, когда крепостные сбегали от хозяев в надежде обрести более спокойную жизнь где-нибудь южнее.

Поэтому владельцы в Дмитровском уезде в своей огромной массе сменялись быстро, что мы и могли видеть на примере сёл Дьяково и Шуколово. За дмитровские земли, как правило, не держались, ими особенно не дорожили. В течение XIX века 90 % всех помещиков в уезде переменилось.[177]

Но вся эта история была не про Алексея Матвеевича Лужина.

Целеустремлённость и твёрдость характера выходца из семьи рядового подъячего позволит ему не только успешно продвинуться по карьерной лестнице и стать дворянином средней руки. Облюбовав для себя григоровскую пустошь с окрестностями, Алексей Матвеевич решил, видимо, что лучше будет держать синицу в руке, и остался на дмитровской земле всерьёз и надолго. Новые земли давали ему определённый простор, чтобы выстроить подмосковное поместье в соответствии с собственными возможностями и представлениями «как оно должно быть». Алексей Матвеевич, намеревался именно владеть и вкладывать в Григорово, а не пользоваться и расточать. Интересно, что эта вотчина вплоть до начала XX века принадлежала исключительно его роду.

Итак, в середине XVII столетия Григорово, являясь собственностью рода Батюшковых, было необитаемой пустошью и ждало своего нового хозяина.[178]

Путь же самого Лужина к знаменательному моменту создания собственной подмосковной был непрост.

Начнём с того, что отец его – подъячий Матвей – в 1627 году был направлен на службу в город Ядрин (Чувашия) под начало тамошнего воеводы.[179] Так, вероятно, перед молодым Алексеем появилась перспектива стать человеком военным: известно, что в 1650-х он послупил на службу в стрелецкое войско, после чего служил в различных полках и участвовал в походах.[180] В 1660-х он поступает под начало ближнего боярина царя Алексея Михайловича – Артамона Матвеева – в третий Петровский полк, и в январе 1671 года вместе с сослуживцами удостаивается чести охранять царскую свадьбу в Кремле.[181]

Спустя пять лет – с 1676 года – имя Алексея Лужина значится в Боярской книге как «дворянин московский в начальных людях»[182]. С этого момента началось стремительное движение в его послужном списке.

В 1677-1678 годах в звании полуголовы московских стрельцов он участвует в захвате и удержании крепости Чигирин в Правобережной Украине.[183]

Вопрос западных границ во второй половине XVII века стоял одной из острых внешнеполитических проблем России. Претендентами на земли Малороссии тогда были Речь Посполитая и Османская империя. По Андрусовскому перемирию 1667 года с Речью Посполитой России отошли Левобережная Украина и Киев. Чигирин располагался западнее этих русских приобретений на подходе к Киеву. Крепость обладала стратегической значимостью, в связи с чем представляла особый интерес для турок.

За время нахождения Алексея Матвеевича Лужина в гарнизоне Чигирина, крепость дважды осаждалась турецкими войсками. Сражения за цитадель были затяжными и кровавыми. Под натиском осаждавших царскому войску пришлось отступать, но, уходя, стрельцы подожгли пороховые склады Чигирина, оставив неприятелю лишь дымящиеся развалины.[184]

Дворянину Лужину за «службу, промыслы и храбрость»[185], а также за то, что «в осаде сидел и всякую нужду терпел»[186], помимо денег, были пожалованы земли в Кинешемском, Алексинском, Тверском и Костромском уездах, а затем и чин головы (полковника) московских стрельцов.[187]

Подмосковное же Григорово с сельцом Мухановым и пустошью Сокольней было куплено Алексеем Матвеевичем у Батюшковых, а ближние сельцо Исаково и пустошь Маньясово у Милославских ранее, ещё в бытность поступления им на московскую службу – в 1658-1659 годах.[188] Нетрудно понять замысел Лужина, собравшего в своих руках несколько соседствующих владений Дмитровского уезда – все они составили единое имение тогдашнего стрельца.[189] На обустройство своего «дворянского гнезда» он потратит около 20 лет, переведя для этих целей на новые земли вокруг Григорова принадлежавших ему крестьян из собственных владений в разных уездах. Каждой переводимой крестьянской семье на переезд полагалась «ссуда хлеба, и на лошадей, коров, овец, свиней и кур и сошных желез и кос и серпов и топоров и всякова домашнева заводу на 50 рублей мелких серебряных денег»[190].

Согласно описанию поместья в Григорове, со всем хозяйским тщанием составленному самим же Лужиным, к 1680 году, помимо само-собой разумеющегося господского дома, там имелось множество сопровождающих построек, начиная с бань и людских изб дворовых, и заканчивая погребами, житницами и отдельными помещениями для всевозможной домашней живности. О намерениях хозяина приглашать в усадьбу дорогих во всех смыслах гостей красноречиво говорила пивоварня на четыре чана и «повалуша» для проведения пиров с пристроенным парадным крыльцом.[191]

Учитывая ту педантичность, которую проявил Алексей Матвеевич при составлении этого описания, где нашлось место для выкопанных по его приказу прудов и колодцев, насаженных садов, устроенных конюшенных и скотных дворов, нельзя не усомниться в идее наших соременников, занимающихся жизнеописанием рода Лужиных, о том, что тогда-то и была заложена в Григорове усадебная церковь. Причём идея эта упорно перекочёвывает из одного краеведческого труда в другой, не имея под собой ни тени доказательного документального подтверждения.[192]

Весь вопрос в том, что в описании 1680 года какое-либо отдельное церковное строение отсутствует. Отсутствует, потому что его не было. Несомненно, какая-нибудь «домашняя церковка» в виде молельной комнаты в первоначальном поместье была, иначе, если бы тогда она не имелась, современники Алексея Матвеевича, говоря нынешним языком, его бы не поняли. Это выглядело бы более, чем неприлично.

Наличие полноценной церкви в усадьбе всегда являлось показателем её статуса и возможностей помещика. Но, прежде всего, строительство храмового здания, как и любое его изменение всегда происходило только после получения соответствующего разрешения Духовной Консистории, которая, к слову, весьма серьёзно относилась к вопросу, сможет ли помещик (а не приход — !) поддерживать церковь в надлежащем состоянии, снабжать утварью и книгами, а также содержать причт. Так, например, для того, чтобы в 1819 году в село Шуколово был назначен новым настоятелем дьякон Алексей Михайлович Громов, свои собственноручные письменные ходатайства и ручательства об участии в содержании храма и клира в Московскую Духовную Консисторию направили «помещик прапорщик Иван Васильев сын Шокуров, прихожанин Александр Ртищев и прихожанин статский советник и кавалер Фёдор Сергеевич сын Лужин»[193].

В архивных документах Московской Духовной Консистории нет соответствующих свидетельств о запросе Алексеем Матвеевичем в 1680-е годы разрешения на постройку храма в Григорове. Можно принять во внимание гипотезу, что искомый документ может быть до сих пор не найден либо не сохранился. Но, например, в сборнике Холмогоровых о церквях в XVI-XVIII веков по Дмитровскому уезду упоминание о какой-либо церкви в сельце Григорове отсутствует. Лишь в Отделе Рукописей Российской Государственной Библиотеки хранится промемория Московской Духовной Консистории о подаче в 1745 году Сергеем Фёдоровичем Лужиным прошения на строительство храма в его вотчине, к чему мы ещё вернёмся.[194]

А пока же на дворе стоял 1680 год. Пустошь Григорово теперь именовалась сельцом. Его же хозяин на два года назначается дмитровским воеводой[195], что, кстати, воздало служивому человеку определённую честь. Воеводами назначались отставные военные, увенчанные боевой славой, но не имеющие возможности продолжать службу в силу ранения или возраста.

В 1687-м за Чигирин от государя Лужину была назначена прибавка «пожалованья к поместному и денежному окладу»[196]. Вероятно, эти годы для Алексея Матвеевича были периодом его наибольшего благосостояния, а также временем, когда он дал своё обещание построить в соседнем Шуколове каменный храм взамен деревянного.

Но исполнить это намерение он не смог. Возведение каменного храма подразумевало определённые затраты, а Алексей Матвеевич до конца своих дней, надо полагать, продолжал активно вкладывать средства в свои владения. Кроме того, им велось несколько судебных тяжб с Семёном Батюшковым: по беглым крестьянам, по отходу в пользу того же Батюшкова сельца Исаково и пустоши Маньясово, а также по взысканию с неуживчивого соседа денег за «бесчестье» Лужина.[197] Всё это также требовало расходов. Есть мнение, что к моменту смерти в 1688 году Алексей Матвеевич влез в такие долги, что, даже продав некоторые свои вотчины в других уездах, не смог полностью расплатиться с кредиторами, и бремя окончательных выплат по счетам в дальнейшем легло на плечи его осиротевшей семьи.[198]

За несколько месяцев до своей кончины хозяин Григорова составил зевещание – Духовную Грамоту – в которой заметил: «После смерти моей жена моя Прасковья от обид и утеснения пойдёт замуж…»[199]

Так и случилось. Через полгода, как Алексея Матвеевича не стало, Прасковья Лужина вышла вторым браком за стольника Гаврилу Суворова и переехала с малолетним сыном Фёдором к мужу в Москву.[200] Григоровская усадьба, тем временем, будет какое-то время пустовать, а все созидательные начинания в ней, предпринятые почившим владельцем, свёрнуты.

Тот факт, что повзрослевший Фёдор займётся храмоздательством в первую очередь не в собственном поместье, а на землях соседа, как было замечено в предыдущем разделе, вызывает одни вопросы. Однако, эта ситуация, когда мальчик из любви к покойному отцу спешил исполнить обет родителя о каменной церкви в Шуколове при непростых финансовых обстоятельствах семьи, не может не тронуть сердце. Здесь на память приходит евангельский сюжет о бедной вдове, пожертвовашей на храм две лепты и, по словам Христа, давшей больше всех.

Собственный усадебный храм в самом Григорове у Лужиных появился лишь при наследнике Фёдора Алексеевича – сержанте лейб-гвардии Измайловского полка Сергее Фёдоровиче. Разрешение на строительство храма будет получено от Консистории в 1746 году[201], а окончание возведения найдёт свою документальную фиксацию тем же учреждением в 1751 году[202].

В то время 28-летний Сергей Фёдорович по причине полученного на службе увечья уже находился в отставке, в связи с чем принял решение удалиться в родовое поместье и заняться его благоустройством.[203]

Его волей в Григорове на въезде в усадьбу появилась небольшая, простенькая, деревянная церковка на каменном фундаменте, имевшая вид вытянутого прямоугольника со скошенными углами и увенчанная двумя главками — одной над алтарём и одной над башенкой-колокольней.

Сергей Фёдорович, как явствует, за разработкой проекта церковного здания не стал обращаться к архитекторам, а обошёлся в процессе его строительства возможностями своих крепостных.

С северной стороны посередине фасада был сделан парадный вход для помещика, устроенный в виде портика-крыльца, поддерживаемого четырьмя дорическими колоннами. Его фронтон под крышей был украшен живописным изображением двух ангелов, несущих на руках плат с запечатленным на нём Нерукотворным Образом Иисуса Христа. Вход для крепостных располагался традиционно – с запада.

По большому счёту, до наших дней основной объём григоровского храма, если не брать в расчёт боковую пристройку советского периода на месте барского крыльца, дошёл почти в первозданном виде. Тонкостью дощатых стен и множеством высоких окон он производит вид исключительно летнего храма. Таким он и был возведён при Сергее Фёдоровиче. Но, при всей простоте архитектуры, храм буквально изобиловал неожиданными и интересными деталями, на умножении числа которых и в дальнейшем делали упор все последующие владельцы Григорова от Лужиных.

Начать хотя бы с того, что над церковью возвышались вызолоченные кресты[204], чего не имелось у большинства храмов уезда. На центральном окне алтаря были выложены витражи со сценами из Нового Завета, что выглядело «чрезвычайно красиво при солнце»[205]. Внутри храм был полон лужинских реликвий, среди которых выделялись два святых образа: упомянутая в Духовной Грамоте Алексея Матвеевича икона Спаса Нерукотворного в серебряном киоте, чьи венец и цата были «резные, с каменьем, обнизаны жемчугом»[206] и старинная подлинная копия с чудотворной иконы Феодоровской Божией Матери, которая, как известно, являлась покровительницей рода Романовых и, вероятно, была привезена Алексеем Матвеевичем из Костромы[207]. Разместили в лужинском храме множество и других родовых святынь, например, два креста с мощами святых.[208] Но когда в конце XIX столетия тогдашнему настоятелю было предложено все их описать, он ответил следующее: «Есть и немало интересного, но всё это стоит большого труда, а при многослужности других занятий не могу отвечать на сей вопрос»[209].

Единственный престол в григоровском храме был освящён в честь Нерукотворного Образа Спасителя, чья история возникновения восходит к годам земной жизни Иисуса Христа. Датой престольного праздника являлось 16 августа (29 августа по новому стилю), когда по богослужебному календарю Церковь воздавала почести и Фёдоровской иконе Божией Матери. Но свой выбор Сергею Фёдоровичу пришлось остановить именно на фамильной иконе Спасителя, поскольку с 1735 года действовал указ, запрещавший посвящать храмы иконам Божией Матери ввиду их подавляющего большинства на территории России того времени.

После окончания строительства и освящения храма, Сергей Фёдорович предпринял попытку переменить название у своего имения на Новоспасское. Например, Примечания к планам генерального межевания Дмитровского уезда за 1767 год содержат такую запись об усадьбе: «Григорово (Новоспасское тож), сельцо Вышегородского стана»[210]. Но тогда как-то не прижилось это новое наименование в практике, к тому же и соседнее село Деденево иногда звалось именем-дублёром Новоспасское, что не могло не привнести определённую путаницу между двумя «Новоспасскими».

То, к сожалению, будет не единственный случай, когда Григорово потеряет своё имя, и также не единственный случай, когда это вызовёт топонимическую и историческую неразбериху. Так, один из казусов связан с тем, что в самых ранних документах пустошь и сельцо Григорово иногда именовалось Григорковым, что приводило и до сих пор приводит к его смешению с деревней Григорково, стоящей на речке Бобровка в двух километрах от усадьбы Лужиных и принадлежавшей некогда вместе с сельцом Семенковым роду Мясоедовых.[211]

Григоровская Спасская церковь с самого начала приобрела положение ружной[212], то есть не обеспеченной выделенной помещиком десятиной земли, а имеющей ругу — материальную компенсацию за отправление служб от помещика.

И хотя у Лужиных в собственности было несколько населённых пунктов в округе, а в их храме первое время даже имелся собственный священнослужитель и прочие клирошане, Спасская церковь стала бесприходной, войдя в приход Успенского храма в Шуколове и составив с ним единое целое.[213] Что вполне понятно – все деревни уже издавна были приписаны к более ранним церквям.

К первой половине XIX века и настоятельское место в Спасском храме будет упразднено. «…в сельце Григорове… прежде находились священник и дьячёк из того сельца Григорова помещика, а как из оных священник и дьячёк померли, служение исправляет приходской села Шуколова священник», — отмечали Клировые Ведомости в 1813 году[214].

Это, вместе со сведениями о продаже нескольких деревень тогдашней владелицей Григорова – Анной Семёновной Лужиной (урождённой Квашниной-Самариной), вдовой Сергея Фёдоровича[215], говорило о новой волне финансовых проблем дворянской фамилии. Масла в огонь подливал старший сын супружеской четы – Дмитрий, которому отец отписал село Воронино Дмитровского уезда. От знавших его людей известно, что он «был мот и своё имение спустил с рук потихоньку от матери, чтобы не огорчить старушки, а может статься, он её и побаивался… Григорово досталось по разделу меньшому брату Фёдору… Братья были дружны меж собой, и чтоб ещё лучше скрыть от матери, что Воронино уже в чужих руках, они положили, когда приезжали каждую неделю в Москву подводы с припасами, с сеном, с дровами, говорить старушке, что привозится все это то из Григорова, то из Воронина; так старушка Лужина и умерла, не зная, что Воронино продано и вся семья только и существует, что Григоровым да московским домом»[216].

Поправить дела семейства смог лишь наследник Григорова – Фёдор Сергеевич, который, к слову сказать, любил свою вотчину и особенно дорожил ею. Он, как и его отец, служил в лейб-гвардии Измайловском полку. Увольнение со службы по слабости здоровья позволило Фёдору Сергеевичу часто бывать в Григорове и принимать там гостей. По их воспоминаниям, он был прекрасно воспитан и имел приятную внешность, но, пережив неудачное сватовство, а следом выйдя в отставку, совершенно охладел к столичной жизни и окончательно перебрался в подмосковное имение.[217]

Своим отношением к Григорову отставной прапорщик также сильно напоминал отца, который в своё время стремился придать родовому поместью вид более основательный, современный, но, вместе с тем, уютный и поэтичный.

Натура Фёдора Сергеевича, по-видимому, была открыта дерзким творческим порывам. Что до их воплощения в бытовом укладе усадьбы, то, к примеру, это именно по его идее в Григорове будут сооружены парники для выращивания необычных для Дмитровского края бахчевых экзотов.

Что же до более возвышенных материй, то после того, как в 1788 году род Лужиных вошёл в VI часть Родословной книги Московской губернии[218], Фёдор Сергеевич задался целью составить и узаконить герб своей фамилии, прежде его не имевшей. Русские гербовники, начатые при имепраторе Павле I, продолжали выходить вплоть до самого октябрьского переворота.

Символ династии Лужиных, внесённый Указом императора Александра I в один из таких гербовников в 1806 году, представлял собой следующее: «Щит изображает в двух полях: в первом, голубом поле – сердце огнепылающее и под оным положены крестообразно, вниз вогнутыми концами две золотые стрелы. Во втором, золотом поле, каменная стена о трёх башнях. Щит увенчан обыкновенным дворянским шлемом и на нём – золотою дворянскою короною, из-за коей видны три страусовых пера. Оной же щит украшен по обе стороны золотою резьбой»[219].

Что же таким образом хотел рассказать о себе и своих предках Фёдор Сергеевич?

Шлем, корона, перья, дубовые листья в качестве намёта и французкая форма герба здесь никакой особенной тайны не несут, поскольку все они являлись стандартными атрибутами типических «молодых» дворянских гербов в Российской Империи. Интерес представляет исключительно наполнение.

Во-первых, в данном случае, выбранные цвета полей — голубой и золотой. На языке геральдики голубой означает искренность, ясность, чистоту; золотой же – верность, построянство, силу. Сердце также является знаком преданности, а такой атрибут как стрелы указывает на наличие воинов в сонме предков. Наконец, каменная стена символизирует крепость, храбрость, несгибаемость, силу духа, величие.

По-видимому, герб, авторство которого приписывают Фёдору Сергеевичу, в своей основе являлся посвящением родоначальнику династии Лужиных – Алексею Матвеевичу, отдавшему стрелецкой службе большую часть своей жизни и за неё же получившему дворянство. Также и крепостную стену можно рассматривать как напоминание о жестокой осаде Чигирина, что, вероятно, было самой первой и самой значимой баталией Алексея Матвеевича в чине дворянина. Царские стрельцы тогда отступили, но не сдались; не одержали победы, но и не дали победить врагу.

С определённой долей уверенности можно сказать, что, составляя фамильный герб, Фёдор Сергеевич проецировал на всех потомков родоначальника такие его качества, как искренняя, пламенная преданность царю и Отечеству, а также стойкость и твёрдость помыслов перед лицом испытаний.

Осевший в загородной домашней обстановке Григорова новый его хозяин хотя и прожил всю свою жизнь холостяком, тем не менее, не был позабыт-позаброшен. Частыми визитёрами Фёдора Сергеевича были соседи по имению: Голицыны, Апраксины, Оболенские, Бахметьевы, Шокуровы, Яньковы. В 1795 году он занял место предводителя дмитровского дворянства.[220]

Своим наследником бездетный владелец родового поместья избрал племянника — Ивана Дмитриевича Лужина, сына своего прежде весьма легкомысленного старшего брата. И хотя при данном племяннике, как и при его дяде, Спасская церковь не пережила сколько-нибудь значимых событий и не выделилась чем-то особенным среди прочих цервей уезда, однако она являлась неотъемлемой частью григоровского поместья, а будущий его владелец, как мы увидим, станет самым ярким представителем рода Лужиных. По этой причине будет небезинтересно хотя бы в общих чертах воссоздать действительный образ Ивана Дмитриевича и познакомиться с ним поближе. Ведь, как справедливо считают многие исследователи подобных вопросов, немыслимо представить себе жизнь усадьбы, не связывая её с личностью владельца, его вкусами, характером и судьбой.

К слову сказать, Фёдор Сергеевич взял полное попечение над 18-летним Иваном, когда тот лишился отца. Отец же — Дмитрий Сергеевич — в своё время дослужился до чина полковника, принимал участие в Отечественной войне 1812 года, но умер через три года после её окончания в сравнительно молодом возрасте.

По смерти брата, в 1820 году, Фёдор Сергеевич забрал Ивана из родительского дома в Симбирской губернии и привёз в Петербург[221]. Тогда же он стал участливо ходатайствовать о внесении имени племянника в Родословную книгу, что было весьма желательно, дабы молодого человека заметили при дворе и определили на подающее надежды место службы. Таким образом, в декабре того же года старания Фёдора Сергеевича увенчались успехом — начало будущей головокружительной карьеры наследника было положено, он был принят юнкером лейб-гвардии Конного полка.[222]

Но, конечно, основные достижения в службе зависели от разумения и личных качеств самого юноши. В скором времени случилось так, что он чуть было не загубил все старания своего дяди-попечителя и собственную дальнейшую судьбу.

Проживая в Петербурге, Иван Лужин стал вхож в один из популярных литературных салонов, где обсуждались вопросы искусства и политики. Здесь он, будучи уже корнетом[223], свёл знакомство со многими представителями великосветского культурного сообщества города на Неве. Так, например, младший Лужин стал добрым другом молодому поэту Пушкину.[224]

Но именно тут он узнал и о существовании тайного Северного общества, в которое однажды был ненавязчиво приглашён.

В 1825 году, в ходе следствия по делу восстания на Сенатской площади, появилась бумага с весьма щекотливым для корнета содержанием: «Одоевский словесно показал, что Лужин принят был в Общество Плещеевым. Плещеев же объяснил, что в сентябре 1825 года открыл ему о существовании Общества, имевшего целью введение конституции, и приглашал вступить в оное, и что хотя он склонялся на то, но по причине скорого отъезда его, Лужина, в отпуск, он с ним об Обществе более не говорил. На вопрос о принадлежности Лужина к Обществу и участии в оном все главнейшие члены Северного общества отозвались, что они не слыхали о том»[225].

Разумеется, эти показания были доведены до сведения императора, а Ивану пришлось давать отчёт о своих действиях перед нелицеприятной следственной комиссией. В виду чего бумага имела следующее продолжение: «По высочайшему повелению… Лужин был допрошен. Он отвечал, что с Одоевским никаких отношений не имел, но что Плещеев между шуточного разговора… сказал ему, что есть общество, которое нам даст свободу веселиться, и предлагал вступить в оное; не подозревая, чтобы такое общество могло существовать, и ещё менее, чтобы оное имело политическую цель, отвечал ему шутя, что очень рад вступить в такое общество, где веселятся. Вскоре после сего разговора Плещеев занемог и уехал..; с тех пор он с ним не виделся»[226].

Неизвестно, сколько седых волос появилось у Фёдора Сергеевича пока шло это разбирательство, но, его ли предстательством, родительскими ли молитвами, незадачливый племянник счастливо избежал участи подследственного. Комиссия не выявила в действиях корнета никакой противозаконной активности, и император Николай I повелел оставить показания на него без внимания.[227]

По видимому, будущий обер-прокурор тогда вынес для себя урок на всю жизнь, поскольку дальнейшее его служение престолу будет кристально чистым и безупречным. Это найдёт своё подтверждение во множестве орденов и знаков отличия, которые Иван Дмитриевич получал милостью двух государей, начиная с 1830-х и до самой своей кончины.

До назначения на упомянутую высокую должность он был нечастым гостем в имении дяди в Григорове; вероятно, там он появлялся когда бывал и в Москве – во время отпусков.

Во время одного такого приезда племянник Фёдора Сергеевича попал в столицу на бал к князю Голицыну, где танцевала девица Наталья Гончарова. Один из её танцев был расписан Ивану Дмитриевичу. Там же присутствовали близкие друзья Пушкина, знавшие о давней любви поэта. Вяземский поручил Лужину, когда тот будет танцевать с Натальей, мимоходом заговорить с нею, а затем и с её матерью о Пушкине, чтобы выяснить их отношение к потенциальному жениху. Мать и дочь благосклонно отозвались об Александре Сергеевиче и просили передать ему поклон. Что Лужин и сделал, вернувшись в Петербург. Можно только предположить, насколько важен был тот «поклон» его адресату.[228]

Пройдёт совсем немного времени со дня этого сватовского посредничества младшего Лужина, как он сам свяжет себя узами брака с дочерью героя войны 1812 года, генерала и князя Иллариона Васильевича Васильчикова, Екатериной. Император Николай I весьма высоко ценил её отца и даже как-то сказал о нём: «Государи должны благодарить Небо за таких людей»[229]. О самой же княжне говорили, что она «прекрасная и премилая девушка»[230].

Венчание состоялось в октябре 1831 года в Спасо-Преображенском соборе гвардии. В свадебное путешествие Иван Дмитриевич уехал штаб-ротмистром, а через четыре месяца вернулся на службу уже флигель-адьютантом в свите Его Императорского Величества.[231] Таков был подарок великодушного тестя в честь бракосочетания. Брак, по сути, был неравным, но Илларион Васильевич не стал противиться чувствам дочери, а решил «уравновесить» положение вещей своим щедрым отцовским жестом.[232]

Время, когда молодая чета Лужиных жила в Петербурге, теперь называется «пушкинским», и это была пора салонов – литературных, музыкальных, театральных. Не важно, на какую ступень в своём послужном списке поднимался Иван Дмитриевич, он неизменно был завсегдатаем светских культурных вечеров, питая к искусству неподдельный интерес. В Петербурге же он начал собирать свою коллекцию полотен самых разных художников, а позднее стал одним из 14 членов совета Московского Художественного общества.[233]

Брак с Екатериной Илларионовной складывался вполне счастливо, она родила супругу четверых детей: старшую дочь Веру и сыновей Дмитрия, Василия и Иллариона. С семейством тестя также прочно установились хорошие отношения. В качестве приданного в активы рода Лужиных последовали несколько доходных имений в разных губерниях империи.[234]

Но, спустя два года после рождения последнего ребёнка, Екатерины Илларионовны не стало. Исследователи биографии семейства Ивана Дмитриевича склоняются к мнению, что местом её последнего пристанища стало Григорово, а некоторые из изыскателей утверждают, что даже имелось её завещание быть похороненной именно у лужинской Спасской церкви.[235] Не осталось сведений, бывала ли она там при жизни и имела ли какое-либо положительное впечатление от поместья, но тогда как объяснить, что её выбор пал именно на далёкое от Петербурга подмосковное Григорово, а не на одну из богато украшенных фамильных усыпальниц?

В начале 1840-х овдовевший Иван Дмитриевич едет в Москву записывать младшего сына в Родословную книгу. Процедура осложняется и сильно затягивается из-за бумажной волокиты и бюрократических разбирательств, в результате чего Лужин вынужден значительно задержаться в Москве и продлить свой служебный отпуск, но тут-то его и застигает неожиданная новость: он назначен новым столичным обер-полицмейстером.[236]

Однозначных оценок пребыванию Ивана Дмитриевича на этом весьма непростом посту не было, но как известно, абсолютно всем на свете угодить невозможно.

Тем не менее, современники отмечали его «распорядительность» и «стремление к новшествам»[237], хотя последнее по отношению к полицейскому делу и звучит несколько забавно. Вероятно, это касалось премущественно делопроизводства и оптимизации процессов выдачи удостоверений личности.

Московские простолюдины относились к нему с уважением. Поговаривали, что одно упоминание его имени могло испугать грабителей.[238]

Фрейлина, владелица широко известного литературного салона Александра Россет-Смирнова писала Гоголю следующее: «Лужин – удивительный полицмейстер, Москва отдыхает после Цынского. Он так добр и благороден, вместе и строг, и нравственнен во всех отношениях… Но что может отдельное лицо?»[239].

При этом, ставший вслед за Лужиным московским градоначальником генерал Арсений Закревский выказывал недовольство назначением Ивана Дмитриевича. Арсений Андреевич сам был человеком невысокого происхождения, из перешедших, по выражению Дениса Давыдова, на государственный кожаный диван с пука соломы. Боевой офицер царской армии, вызванный императором Николаем I на должность военного генерал-губернатора Москвы в разгар подъёма европейских революционных настроений, за спиной он получил намертво приставшее прозвище «Арсений I».[240] По отзывам Герцена, «ему казалось, что он был не совсем хорошо окружён, что в приближённых своих он не находил достаточно того «задора», от которого трепетали бы мирные обитатели столицы. Обвинение главным образом падало на Лужина. Из этого не следует, однако, что Лужин был каким-то идеальным существом среди полицейских чиновников Москвы. Он, напротив того, слишком безукоризненно исполнял свою должность, умел при случае хорошо дать в зубы… Но не этого требовалось на столь высоком месте»[241].

Как бы там ни было, после перехода Ивана Дмитриевича на московскую службу, его визиты в родовую вотчину стали регулярными. Однако вполне небезосновательно впечатление, что в сознании владельца дворянское гнездо уже не имело того веса, как это было при первых Лужиных, и, возможно, даже не воспринималось, как таковое.

Условный сосед Ивана Дмитриевича – сын шуколовского священника Гавриил Громов – в своих записях именует поместье в Григорове не иначе как «дачей генерала Лужина»[242]. Вероятно, в середине XIX века этот скромный статус дачи, вменённый чиновником своему подмосковному имению, настолько был очевиден окружающим, что стал притчей во языцех. При обер-полицмейстере, по сути, была спета лебединая песня этого лужинского поместья.

Какой-то особенный лоск при своих возможностях Иван Дмитриевич родовому гнезду придавать не стал. Страстный охотник, он завёл здесь целую псарню и часто приезжал в Григорово стрелять дичь с компанией близких друзей.[243] Сюда же он перевёз из Петербурга свою коллекцию русского оружия, «начиная от лука и копья и заканчивая современной винтовкой»[244], и так, вероятно, провинциальный дом предков стал для обер-полицмейстера неким подобием дворянского «охотничьего домика».

Но только весь этот холодный арсенал стал далеко не единственным украшением григоровского поместья. Сюда же была доставлена часть коллекции ценных картин Ивана Дмитриевича, ведь, как уже было сказано, их владелец к искусству был далеко не равнодушен.[245] Его натура, видимо, требовала этой окружённости искусством, где бы он ни находился, в рабочем кабинете или в провинции. К тому же, наличие хороших полотен не где-нибудь – на даче – задавало вполне определённый тон и перед гостями обер-полицмейстера.

В ту пору ему как члену Художественного общества было сообщено, что в Москве «на Пятницкой… проживает некто Саврасов, и что у этого Саврасова есть сын, молодой человек, который проявляет необыкновенные художественные способности, но отец за это его преследует»[246].

Достаточно было всего нескольких слов Лужина, чтобы Алексей Саврасов в кратчайший срок переехал из отцовской квартиры в дом художника А.М. Зыкова и на другой же день начал посещение художественных классов.[247]

Так состоялось знакомство Ивана Дмитриевича с будущим великим русским живописцем, и так Саврасов оказался в качестве гостя в загородном имении московского обер-полицмейстера.

Перенося на холст вид григоровского имения со Спасской церковью, художник запечатлел на переднем плане утренний променад двух женщин. Некоторые исследователи утверждают, что это фигуры старшей дочери Лужина Веры и его новой жены – графини Натальи Алексеевны Орловой-Денисовой.[248] Здесь неувязка получается при сопоставлении даты написания картины, а это был 1850 год, и временем, когда графиня стала хозяйкой Григорова, «Лужинихой»[249], как на своём наречии её звали крестьяне.

Дело в том, что брак с Иваном Дмитриевичем в её жизни также был вторым. Прежде Наталью Алексеевну выдали за принадлежащего к казачьей династии графа Николая Васильевича Орлова-Денисова. Самого же графа пристрастие к вредным привычкам сгубило в 1855 году.[250]

Лужин познакомился с ними в 1840-х в свою бытность московским чиновником. Как судачили столичные сплетники, он сразу же влюбился в графиню. Высокая и дородная Наталья Алексеевна, по замечанию современников, «походила более на здоровую русскую крестьянку, чем на красивую великосветскую даму, но доброта и приветливость её вошли в Москве в поговорку; а совместная жизнь с любимым ею, но вечно нетрезвым мужем служила доказательством её кротости и замечательного терпения»[251].

Супруги Орловы-Денисовы жили в Москве в фамильном особняке, имевшем на одном из фасадов скульптурное изваяние казака, как символ происхождения рода. Лужин часто бывал в гостях у графа, из-за чего стал объектом острот в своей среде, мол, у Николая Васильевича в доме постоянно можно видеть трёх казаков: одного – в самом доме (хозяина), другого – на доме (скульптуру) и третьего – у подъезда (обер-полицмейстера по должности всюду сопровождал казак).[252]

Едва в 1855-м Наталья Алексеевна овдовела, Иван Дмитриевич сделал ей предложение.[253]

Потому-то и нет твёрдой уверенности, что картина Саврасова несёт в себе образ одной из последних владелиц Григорова от Лужиных, разве только тогда, в 1850-м, она с супругом была у Ивана Дмитриевича в гостях.

Зато этот образ, хотя и вполне бытовой, как и впечатления о самом помещике, сохранился в воспоминаниях потомков бывших лужинских крестьян, что в 1990-х были процитированы исследователями истории края в книге «Чтоб не распалась связь времён…»

Например, жительница деревни Муханки Евдокия Васильевна Баранова (1904 г.р.) рассказывала: «Была Лужиниха, её муж был граф над всей Москвой, и моя бабушка ходила на барщину к ним. Два дня в неделю. Оттуда идут с песнями: там выпить дадут, угостят… Отцу лет пять было, а некому было оставить. И он с бабушкой ходил. А там всякие машины были: косилки, сеялки, веялки. Покаместь там бабушка работала, он залез в косилку что-ли, и палец отрезал на руке. Его тут же повезли в больницу, в Москву. Лужин узнал, что мальчик в ихнюю косилку попал – и целый головной платок гостинцев, целый узел несёт. Сам граф пришёл мальчишку навещать…»[254]

Ещё будучи на своём ответственном посту, Иван Дмитриевич был произведён в генерал-майора царской свиты, затем, в 1854-м, последовало назначение на должность курского губернатора, ещё через два года — харьковского…

В Москву он вернётся только после выхода в отставку в 1860 году. Как сообщается в одном из биографических справочников, он бы ещё служил, но сам подал прошение, так как неожиданно столкнулся с враждебностью и противодействием его карьере со стороны родственников второй жены. [255]

В 1861 году Иван Дмитриевич освободил всех своих крепостных в Дмитровском уезде и составил завещание по Григорову. После его смерти имение должно было в равных частях перейти трём сыновьям: Дмитрию, Василию и Иллариону.[256]

Таким решением Иван Дмитриевич, хотел он того или нет, по сути, положил конец целостности вотчины, которую с таким тщанием собирал его предок из царских стрельцов. Если ранее имение всегда переходило одному члену семьи, и не было надобности его дробить на части, то теперь владельцев было три, и каждый из них пошёл по жизни своей дорогой. Это не могло не сказаться на судьбе подмосковной, которая в глазах наследников, возможно, выглядела уже довольно блёкло.

Им было из чего выбирать. От родителей братьям доставались прочие владения Лужиных и Васильчиковых. В конце концов, у них были отцовские генеральские дома в Москве и Петербурге. Фактически, после смерти своего титулованного отца, в Дмитровском уезде остались Дмитрий и Василий; Илларион уехал в имение в Симбирской губернии, откуда Иван Дмитриевич в своё время был взят дядей на воспитание.[257]

Умер Иван Дмитриевич в апреле 1868 года и, как мы уже говорили, вероятнее всего, был похоронен рядом с Екатериной Илларионовной у церкви в Григорове.

Вернёмся ненадолго к эпитафиям на захоронениях у Спасского храма, зафиксированным в начале ХХ века «Провинциальным Некрополем»: «Лужины Димитрiй, Iоаннъ, Екатерина. Безъ датъ. с. Григорово Дмитровского уезда Московской губернiи, при домовой церкви»[258].

Краевед В.Н. Ясинская приводит любопытное, заслуживающее серьёзного восприятия размышление в этой связи: «В генеалогии рода Лужиных, составленной Н.П. Чулковым, есть только один Иван – это московский обер-полицмейстер в 1845-1854 годах Иван Дмитриевич, и одна Екатерина – его первая жена Екатерина Илларионовна, урождённая Васильчикова. Дмитриев в роду Лужиных было два – отец Ивана Дмитриевича и его сын Дмитрий, места захоронений которых неизвестны. Но поскольку отцу Ивана Дмитриевича Григорово никогда не принадлежало, можно предположить, что при Спасской церкви был похоронен сын Ивана Дмитриевича. Известно, что Лужиных хоронили в Москве на кладбищах Новодевичьего и Донского монастырей, но там нет ни Димитрия, ни Иоанна, ни Екатерины. В некрологе, опубликованном 18 апреля 1868 года, не сказано, где похоронен Иван Дмитриевич, что само по себе довольно странно и наводит на мысль, что, возможно, существовало завещание – похоронить в родовой вотчине и именно так – указав только имя»[259].

Другое возможное объяснение такому скромному увековечению мы уже видели в предыдущей главе об Успенском храме в Шуколове, возле которого в 1904 году подобным же образом был погребён другой сын Ивана Дмитриевича — Василий. Логично выглядел и перенос в 1905 году трёх могил из Григорова в Шуколово: это объединило скончавшихся членов одной семьи в пределах одного некрополя. Старожилы утверждали, что это захоронение было сделано примерно в 5 метрах от входа в церковь с правой стороны.[260]

Какой же след в истории поместья и Спасского храма оставили последние Лужины?

Через 10 лет после смерти Ивана Дмитриевича настоятелем Успенского и Спасского храмов была составлена неоднократно упоминавшаяся метрика, и по Спасскому констатировалось не только хорошее состояние постройки, но и большое количество хранившихся святынь, таких как мощи и древние иконы. Может, это было накопленное веками наследие предков, а может, приобретения генерала Лужина и подарки ему вследствие его выского положения. Из подписанных икон были лишь две: Покрова Пресвятой Богородицы с дарственной надписью Марии Лужиной, написанная в 1813 году в память избавления от французов, и подлинная копия Фёдоровской иконы Божией Матери, писанная нерихтчанином Борисом Григорьевым. Также особо имелся ковчежец с двумя двухвершковыми чрезвычайно старинными иконами, которым, по оценке священнослужителя, было более 200 лет. В храме находились и другие старинные иконы, но священник, к сожалению, не взял на себя труд их перечислять, сославшись на то, что в метрике «не хватает места для описания их».[261]

Вообще же, анализируя имеющиеся данные о последних Лужиных, можно прийти к следующим выводам: в конце XIX — начале ХХ века из трёх законных наследников по завещанию имением фактически владел только Василий Иванович со своей семьёй. Его брат Дмитрий, вероятно, умер вслед за отцом. В любом случае, никаких подробностей о его судьбе до нашего времени не дошло. Илларион же жил в дедовом поместье Вечерлей, где и скончался в 1890-м.[262] Сведений о том, были ли последние два брата семейными людьми, также нет.

Это важно выяснить, потому что в постреволюционных краеведческих изысканиях относительно Григорова упоминаются лишь два лица дворянской фамилии: «старуха, вдова Лужина»[263] или «старая барыня»[264] и «её дочь – учительница в Москве»[265].

О штаб-ротмистре Василии Ивановиче Лужине известно, что в конце XIX века в Григорове его попечением открылась начальная школа для крестьянских детей. Также совокупность разнообразых источников, которые будут в дальнейшем приведены, даёт понять, что конкретно у него была жена и, как минимум, одна дочь.[266]

Одну из этих женщин звали Лужина Екатерина Васильевна. На её имя в официальных документах 1910-1911 года записан ряд недвижимого имущества в Дмитровском уезде.[267]

Теперь можно попробовать разобраться в судьбе последних лет Григорова как усадьбы, чтобы отсюда перейти к судьбе Спасской церкви.

Со смертью Василия Ивановича в 1904-м его наследницы начали по частям распродавать доставшуюся ему долю вотчины. Первым покупателем был некто Михаил Степанович Некрасов, которого лужинские крестьяне считали почему-то «начальником Сберкассы»[268], ибо за приобретамый у них нехитрый деревенский провиант он рассчитывался исключительно новыми деньгами. Семье Лужиных этот человек, по-видимому, приходился хорошим знакомым. Его семье было позволено жить с вдовой Василия Ивановича и его дочерью в григоровском господском доме вплоть до постройки Некрасовыми собственного жилья на только что купленных землях.[269]

В то же время, в труде «О самых первых кохозах» Василия Васильевича Минина мы читаем: «В 90-х годах вдова Лужина продала это имение дворянке Фон-Вендрих, которая благоустроила его, закупив машины, организовав хозяйство». Но, как мы уже сказали, Василия Ивановича не стало в 1904 году. Ошибки здесь быть не может, дату подтверждает «Провинциальный Некрополь» 1911 года.

Даты двух купчих на лужинские земли, что имелись в семейном архиве наследников Некрасова — 1906 и 1914 годы.[270]

Если брать в расчёт вдову обер-полицмейстера, то никаких прав на имение, согласно завещанию, она не приобрела, и сама умерла в 1884 году.[271]

Нельзя, конечно, отметать версию, что Минин тогда как не вполне опытный краевед и не-документалист исходил исключительно из устных непроверенных преданий, где дата была названа примерно, но видится вполне правдоподобным, что та продажа лужинских земель, только не всего имения, а его одной третьей доли, в 1890-х могла быть сделана вдовой Иллариона Ивановича сразу по его смерти. Так случалось часто, тем более, что семья данного наследника, если она имелась, проживала в Симбирской губернии и накакого физического касательства к подмосковному имению не имела.[272]

Через два года фон Вендрих продаёт своё григоровское хозяйство государственному деятелю, выходцу из старинного шведско-немецкого рода барону фон Таубе (вероятнее всего, Михаилу Александровичу фон Таубе, с 1917 года члену Государственного Совета от фракции «правых»). Как выяснил Минин, «барон довёл имение до большой доходности, опять уж путём интенсивного животноводства, имея опытную управительницу, а сам, живя в Петербурге, приезжал сюда только как на дачу летом»[273].

Время, когда фон Таубе осуществлял на землях поместья своё предприятие, прекрасно запомнилось крестьянам окрестных лужинских деревень: «Лужина мы не застали. Таубе жил в Ленинграде, у царя, — рассказывала, например, всё та же Евдокия Васильевна Баранова. – Сам он немец был, а жена была русской… Здесь была заведующая Фанни Абрамовна. Она тоже немка. Она руководила имением Таубе… Напротив, около дома отдыха, Некрасов жил. У него была дочь Валя, подруга дочери Таубе. Она говорила: «Зачем принимаете деревенских девочек?», а она (Нина Таубе) отвечала: «А я деревенских девочек люблю…» Нина была ровесница нам. Она нас принимала, деревенских»[274].

Таким образом, можно сделать вывод, что барон владел григоровскими угодьями в одно время с Некрасовыми, но с одним отличием: вдова Василия Ивановича свою часть барского дома Некрасовым не продала, а продолжала там жить, поскольку идти ей, видимо, больше было некуда. Фон Таубе же, напротив, приобретя землю, приобрёл и пропорциональную часть особняка, куда его дочь Нина водила в гости деревенских девочек. Перед Евдокией Барановой тогда лужинский дом предстал в таком виде: «Там у них был сад. Тропочки песком посыпаны, по обоим сторонам цветы… Яблоки… Дом двухэтажный, деревянный, небольшой. Мы наверху не были, а внизу были. Корридор был, и по обеим сторонам — комнаты: где залы, где спальни… Внутри всё старинное было, всё хорошее… И всякие музыки, и рояли, и гитары… От дома, как шоссе, дорога, посыпанная песочком, и тоже с обоих сторон цветы, и аккурат в церковь в дверь. А мы ходили – с другой стороны вход был. У них был террас во весь дом, прямо из терраса они ходили в церковь»[275].

Верхние комнаты дома, вероятно, остались в распоряжении «старой барыни». По впечатлениям жительницы деревни Стрёково Евдокии Ивановны Чукулаевой, которой в период фон Таубе было около 10-11 лет, сама вдова Лужина «приятная была, хорошая, ласковая… Всех приглашала и всех угощала. И всем помогала, кому бедно было… к старой барыне мы ходили в церковь, в Успеньев день. Она пряничка нам даст, конфеточку. Всем-всем»[276].

Ей вторила тёзка-сверстница из Муханок: «Был праздник у нас. Успеньев день. Они заказывали обедню, и всех, кто в деревне есть, созывали, а после обедни угощали гостинцами. Сколько всего было… Оделяли всех деревенских: и детей, и взрослых»[277].

Наследникам Ивана Дмитриевича надо отдать должное: родовой Спасский храм до самого конца оставался исключительно «за Лужиными» и на их попечении. Как и полагалось, в Шуколове по-прежнему заказывали службы, сохраняли радостные традиции «Успеньева дня», а в крестьянскую школу к детям в установленное время приходили учителя и священники.

Сегодня, силой нашего воображения, мы вольны «с высоты» своего времени наблюдать печальное раздробление и конец некогда процветающей усадьбы. Однако, посмотрим на это глазами последних Лужиных – как из рук постепенно уходят усадебные земли, а в доме предков и по дорожкам садов, пусть и на законных правах, уже бродят посторонние люди.

На этой «волне» вдова Василия Ивановича инициирует перенос праха предков в более надёжное и нейтральное пристанище – в церковную ограду шуколовского храма, надеясь, вероятно, спокойно дожить остаток своих дней в светёлке фамильного дома и лечь рядом с мужем у стен Успенского храма. Но человеку дано только предполагать…

Нарастал внешний конфликт России и Германии, напряжённость отношений сказывалась во всех слоях населения от столицы до провинции, росли антинемецкие настроения.

Едва началась Первая Мировая война, «русскому немцу» фон Таубе решили показать на дверь. Помимо прочего, если верить более поздней пролетарской периодике, при нём в Григорове, якобы, были заведены следующие новые порядки, каких не было даже при Лужиных. Крестьянам было запрещено проходить через территорию имения и собирать грибы и ягоды в прилегающих лесах. Для соблюдения этих императивов бароном на дорогах были установлены шлагбаумы, а по лесам ходили патрульные. Чтобы поселяне могли попасть из одной деревни в другую, не нарушая границ усадьбы, им был устроен далёкий обходной путь.[278]

Ориентировочно на Пасху 1915 года в барском доме вспыхнул сильнейший пожар. У очевидцев не было сомнений – это не случайность, а намеренный поджог или даже подрыв. По их словам, спасти тогда из пламени не удалось ни единого предмета интерьера.[279] У Минина мы даже читаем, что в огне погибли дорогие лужинские коллекции картин и оружия.[280]

Когда барон приехал на пепелище, искать виноватых не стал. Обошёлся снисходительно и с управляющей, которая «на себе волосы рвала, думала её обвинят»[281]. Фон Таубе оптимистично заключил – построим новый кирпичный дом, но исполнять своё намерение не торопился.[282] Минин объясняет это тем, что внутри барон всё равно кипел от гнева, сожалея об утрате раритетов.[283] Деревенские же считали, что, хотя «революция ещё не началась, но уже там уж они знали, что будет»[284].

Как бы там ни было, фон Таубе продал своё предприятие другому «коммерсанту» – бывшему приказчику из столицы Щавелеву. Минин, столкнувшийся с натурой нового владельца Григорова на собственном жизненном пути, нелестно пишет о нём как о «спекулянте-мануфактурщике, внезапно разбогатевшем в Москве»[285], и так обрисовывает новое существование усадьбы: «Щавелев повёл, было, просто меркантильное хозяйство, ферму всю ликвидировал, а землю засеивал простыми беспородными культурами: рожь озимая и овёс. Благодаря многовековой заправе почвы удобрением и, в особенности, рациональному уходу при Таубе, эта земля давала ему прекрасные урожаи, и он продавал овёс и сено, где только можно было повыгоднее. Приведу пример из личного знакомства с его коммерческой деятельностью. Меня хозяин Икшинского завода послал закупить у него овса – сколько продаст. Щавелев показал мне сарай, в котором был сложен необмолоченный овёс: вот, сколько намолотите – берите (по баснословной цене). Солома – его, молотилка и веялка – его, а рабочие – наши с завода, т.е. он убирал по осени сжатые зерновые в многочисленные сараи, которые раньше были нужны для фермы, и, как видите, не тратился на обмолот и просеивание, а предоставлял это покупателю. Пришлось так и нам делать, потому что надвигавшийся голод уже заставил искать выход из положения… В марте 1919-го… мы приняли из всего животноводства Таубе — 2 лошади, 2 коровы и 4 овцы…»[286]

Особенную иронию у автора этих мемуаров вызвала идея Щавелева переименовать «старинное барское лужинское Григорово в «Верино» по имени своей любовницы Веры»[287].

У Евдокии Барановой впечатления от дельца тоже остались не самые лучшие: «Года три-четыре у Щавелева ходили мы на барщину. Скотины было столько – всё обнавозят… Всё усохнет – нас бить заставять. Лет по 10-12 нам было. Чтобы вся земля была покрыта, чтобы всё ровно разбить. У нас мозоли на руках были»[288].

После государственного переворота в 1918 году Щавелев из имения исчез, но где-то там всё ещё ютилась старушка Лужина, благо, помимо господского дома, предки её мужа отстроили несколько пригодных для жилья помещений для бывших дворовых. Место её обитания прослыло тогда в среде новых властей «Лужинской дачкой»[289].

Деденевский волостной исполком, в лице заведующего земельным отделом — мухановца Петра Барбина — поручил охрану имения родственнику заведующего – вернувшемуся из армии бывшему щавелевскому батраку Григорию Барбину из тех же Муханок. Вознаграждением за охрану, по Минину, стала «Лужинская дачка», в которой ещё жила «старуха, вдова Лужина», но которую охраннику тогда всё равно разрешили разобрать и перенести в свою деревню.[290]

О последних днях супруги Василия Ивановича у Минина же мы читаем следующее: «Старуха ушла в Шуколово на квартиру, некоторое время побиралась и умерла. Ещё до смерти она, с помощью дочери – учительницы в Москве, наняв шуколовских крестьян, разбила каменный склеп с прахом нескольких поколений Лужиных и перенесла эти кости на шуколовское кладбище, по её словам, затем, что большевики, если возьмут имение [в Шуколове], осквернят прах прародителей и её мужа»[291].

В Григорове же возникло новое образование – коммуна с чертами усадьбы.

Существуют два ярких воспоминания об этом явлении, оба остались от мухановских крестьян: Александра Тимофеева и Евдокии Барановой.

«Коммуна была… У меня муж был в коммуне, — рассказывала Евдокия Васильевна. – Кто работает, а кто спит где-то под кустом. Звонят обедать – все идут»[292].

Обедать работники ходили в Спасский храм, у которого выломали алтарную преграду и разбили барский вход. Объединённое с алтарём помещение церкви стало столовой, а на месте бокового входа пристроили кухню с большой печью-плитой. При помощи колокола над крышей было очень удобно подавать сигналы ко времени очередного приёма пищи. Стоит ли говорить, что всё внутреннее убранство церкви было полностью утрачено.

Односельчанин Евдокии Васильевны добавляет: «Съехались в коммуну бедняки, пьяницы и лодыри из разных деревень, не хотевшие трудиться в личном хозяйстве и надеявшиеся на привольную жизнь в коммуне. Было у них 3 лошади, 9 коров, несколько коз, 200 га пашенной земли и лугов. Для жилья построили глинобитный дом, в котором разместилось 10 семей. За десятилетие существования коммуна не только не делала никаких продовольственных поставок государству, но даже не могла обеспечить себя на год»[293].

Назывался весь этот проект — «Борьба».

Также на территории оставленного на растерзание поместья пока ещё стояла и функционировала лужинская школа. В документах Деденевского ВИКа за 1925 год, среди домовладений, переданных в ведение исполкома, значится «в с. Григорове дом каменный, состояние хорошее; каменный 1 этаж, деревянный 2 этаж… В настоящее время занят Григоровской школой 1 ступени»[294].

«В усадьбе Лужиных ещё до революции была начальная школа, куда ходило 50-60 детей из пяти деревень, — мог бы сегодня добавить к истории этого учебного заведения Александр Тимофеев. – Принимали туда с 9-10 лет и обучали 4 года. Средняя школа была в Яхроме. В лужинской школе я обучался в 1920-х… Большой вред сельской местности нанесло закрытие начальных школ. Молодым семьям ничего не оставалось, как покинуть деревню и уехать в более крупное село или город, где можно учить детей. Та же участь постигла и нашу школу: она пришла в негодность, её закрыли и разобрали»[295].

«Борьба» продолжалась недолго. При образовании колхозов неуправляемая коммуна распалась, глиняный дом размыло дождём, а коммунары разъехались кто куда.[296] На части пахотных земель Лужиных образовалась сельскохозяйственная артель, а потом посёлок, сохранившие грозное название коммуны.

Так усадьба Григорово исчезла, как сон. Все её земли отошли к деревне Муханки, и Муханками же называются и доныне.

В 1930-е место бывшей коммуны заняла турбаза. Единственное сохранившееся от комплекса усадьбы здание лужинской церкви получило новое имя — «Дом Туриста». Под этим именем Спасская церковь упоминается в сводке о потерях 47 отдельной стрелковой бригады 1 Ударной армии от декабря 1941 года как условное место гибели одного из молодых лейтенантов.

Затем, со входом на территорию турбазы юных любителей туризма, храм снова обратился в столовую. Рядом был устроен дом отдыха для работников культуры.

Некоторое время назад церковь стала «Зелёной Гостиной», вероятно, благодаря цвету её стен, где особо увлечённые историей поместья юные путешественники разместили собранные ими материалы, фотографии и рисунки.

Даже при том, что до нашего времени сохранились барские пруды и фрагменты нескольких аллей поместья, увидеть здесь дворянскую усадьбу уже невозможно. Всё стало совсем по-другому, потому-то и весьма трудно в «Зелёной Гостиной» узнать Спасскую церковь.

Сегодня База Юных Туристов необитаема. Небольшой участок земли, некогда бывший ядром вотчины рода Лужиных, замер в тишине в ожидании своей дальнейшей участи.

У В.В. Минина, бывшего первым руководителем сельскохозяйственной артели «Борьба», а затем главой Дмитровского краеведческого музея и автором ряда работ по истории Дмитровского края, есть одно краткое повествование о старой лошади Василия Лужина, которая дожила до 1919 года и которую коммуна приняла в хозяйство после побега Щавелева.

Замирает сердце от того, как точно и пронзительно судьба старой лошади во всех тонкостях символизировала собой последние дни древней дворянской усадьбы с теми же действующими лицами.

И в самом деле. Средний возраст, до которого доживают упомянутые благородные животные, равен 30 годам. Но питомица Лужина (вероятно, высоких кровей), благодаря предыдущему заботливому уходу любящего хозяина, благополучно миновала этот порог.

Дальнейшее же повествование о лошади, думается, в подобных пояснениях не нуждается: «…будто бы Лужин, продавая её Фон-Вендрих, просил сохранить её на память. И так и шло это и к Таубе, и крайне удивительно, как же её не превратил в тень Щавелев. Гриша Барбин нам говорил, что это он отстоял, зная эту историю. Эта лошадь уже не могла работать, пробыла у нас всего 2 месяца и не могла вставать, так что тов. Рогов пристрелил её из нагана»[297].

 

Некоторые данные по сельцу Григорово:

1. Настоятели и клир Спасской церкви:

— в 1791 году – священник Василий Андреев, дьячок Никита Васильев, пономарское место утверждено за сыном священника села Никульское Яковом Гавриловым, обучающимся в Троицкой семинарии;

— с конца XVIII-начала XIX века – священник и клир Успенского храма села Шуколово.

2. Владельцы сельца Григорово:

— с 1658 по 1912 годы – дворянин Алексей Матвеевич Лужин, его наследники;

— с 1912 по 1918 годы – мещанин Михаил Степанович Некрасов, дворянка фон Вендрих, барон Михаил Александрович фон Таубе, коммерсант Щавелев;

— с 1919 года — сельскохозяйственная коммуна «Борьба»;

— с 1930-х – дом отдыха работников культуры (временно), загородная база Московской городской станции Юных Туристов.

Эпилог.

Итак, перед глазами моего читателя прошла вереница судеб четырёх сельских приходских храмов, навсегда скреплённых с землёй и историей нашего края.

Даже о разрушенной дьяковской церкви Покрова нельзя сказать, что теперь она из этой истории исчезла совершенно и без следа. Среди преданий Церкви есть и утверждающее, что на месте каждого святого алтаря непрестанно несёт своё служение Ангел Господень – Ангел храма, даже если сам храм осквернён и лежит в руинах.

В начале ХХ века судьба Покровской церкви была уготована всем без исключения храмам Святой Руси, и эта судьба только ждала, чтобы свершиться, ибо все условия для того были созданы. Немногие приходы смогли сплотиться и единой волей отстоять свои реликвии у богоборческой власти, как это, например, произошло в селе Белый Раст с общиной церкви Архангела Михаила.

Было ли у каждого из православных христиан искреннее и твёрдое желание поступить также?

Прочтение источников авторства Царственных Страстотерпцев и подвижников ХХ века создаёт следующую картину духовного состояния жителей Российской Империи разных сословий накануне революции. Дворянство и интеллигенция погрязли в развлечениях и совершеннейшем вольнодумстве. В этой среде весьма свободно чувствовал себя круг лиц, желавший собственному государству скорейшего поражения в Первой Мировой войне, дабы Россия, в случае победы, ни в чём не ущемила западноевропейские государства. Посещать храмы, творить молитву стало немодно, крестили и венчались только затем, чтобы соблюсти красивый обычай и празднеством пустить гостям пыль в глаза. Уроки Закона Божия в школах и прочих учебных заведениях, включая семинарии, случалось, преподавались учителями и профессорами богословия, открыто исповедовавших себя атеистами, из-за чего само обучение превращалось в часы переворачивания всех догматов Православия, сопровождавшихся глумлением и издевательским смехом над верой предков. Посему неудивительно, почему «просвещённое общество» стало жарко вторить лозунгу, что религия, храмы – это всё сплошь «мракобесие» и «опиум для народа».

Истинное богопочитание и благочестие жило лишь в среде простого народа, и, в основном, в исконном хранителе национальной культуры, традиций и укладов, жившем на земле-матушке в со-гласии и со-трудничестве с Богом – крестьянстве, по которому в дальнейшем умышленно обрушилась последовательность самых мощных ударов. Это был добрый, трудолюбивый и миролюбивый народ, любящий родную землю и умеющий на ней работать, народ духовно цельный, чуждый эгоистических желаний, причиняющих боль и страдания другим.[298]

В контексте избранной темы очерка предлагаю читателю рассмотреть такую частную закономерность постреволюционной жизни государства Российского: когда в селе погибал храм, следом начинало истощаться, рушиться и исчезать само село, будто бы церковь до самого момента её ликвидации питала округу некими невидимыми живоносными «корнями». Давно нет на картах нашего района сёл Покровское-Ртищево и Григорово; нет Языковского тракта, поскольку нет больше того крепкого, зажиточного духа в бывшем селе Языково; судьба бывшего села Дьяково также незавидна — давным-давно ему застит солнце жуткого вида рукотворная возвышенность…

«Не стоит село без праведника» — гласит народная мудрость. Да и откуда им было браться, праведникам…

Спустя время, приблизительно в середине прошлого века, церкви стали рассматривать уже как «объекты культуры», здания со специфической архитектурой и живописью, обязательные при иллюстрировании понятия «русская культура», как «матр’ёшка, водка & балалайка».

«Объектами культуры» мы привыкли воспринимать их и по сей день. В таком качестве они дали почву для написания многих научных трактатов, авторы которых вполне искренне восхищались чертами одних «объектов», сетовали о безвозвратной утрате других и о причинённом ущербе третьим. Но не с позиций религии, а относительно значимости этих «культовых зданий и сооружений», да не прозвучит тавтологией, для культурного наследия.

Можно и в дальнейшем сколь угодно бить тревогу, лить «чернильные слёзы» по ушедшим и уходящим храмам, однако — нельзя забывать каково было и есть их истинное предназначение. В ответе на этот вопрос и лежит ключ к проблеме их утраты.

Зачем нужен храм, если нет истинных боголюбцев и богомольцев? Зачем нужно богослужение, если нет причащающихся?

Богу ли?

Но Кто есть Бог?

Нетварный, Безначальный, Безконечный, Самобытный, Самодостаточный Абсолют, духовно-разумная Личность, Премудрость и Истина – так, подбирая наиболее точные и доступные нашему разуму слова, говорит о Нём сонм прославленных Церковью святых отцов. «Я… оплакивал род человеческий, — писал в Х веке преподобный Симеон Новый Богослов в своих «Божественных гимнах», — так как… люди приводят человеческие понятия, и вещи, и слова и думают, что изображают Божественное естество – то естество, которого никто ни из ангелов, ни из людей не мог ни увидеть, ни наименовать».[299]

«Я есмь Сущий», — возвещает Сам Он Моисею при купине (Исх. 3, 14).

Этот краткий ответ пророку прекрасно комментируют два святых Григория.

Святитель Григорий Богослов: «Сим именем именует Бог Сам Себя, … потому что сосредоточивает в Себе Самом всецелое бытие, которое не начиналось и не прекратится…[300] Сущий – имя, отождествляющее Бога с подлинным бытием, которое противопоставляется небытию… Бог – Сущий, непостижимый, нетварный, есть Первопричина, Первообраз всех тварных существ…»[301].

Святитель же Григорий Палама пояснял, что Бога нельзя отождествлять с философским понятием «сущность». Сущий – это Тот, Кто больше сущности, Тот, в Ком сущность заключена и Кому она принадлежит, а не наоборот.[302]

Бог – благ и самодостаточен, и Он не нуждается в вещественных объектах, поклонении и даже наших добрых делах. Царь и пророк Давид так говорит об этом: «Рех Господеви: Господь мой еси Ты, яко благих моих не требуеши («Я сказал Господу: «Ты – Господь мой, ибо от меня благих моих дел не требуешь») (Пс. 15).

Однако, добро, в противоположность злу — созидательно и светоносно. «… мы, когда бываем добры, то вступаем в общение с Богом – по сходству с Ним, а когда становимся злыми, то отдаляемся от Бога – по несходству с Ним. Живя добродетельно – мы бываем Божиими, а делаясь злыми – становимся отверженными от Него. Сие же не то значит, чтобы Он гнев имел на нас, но то, что наши грехи не попускают Богу воссиять в нас; с демонами же мучителями соединяют»[303], — такое поясняющее наставление оставил для нас святой отец IV века преподобный Антоний Великий.

Человек – венец Божественного творения и сын Божий, получивший землю в своё владение и образ Божий в виде свободы собственной воли и способности быть творцом. Что же происходит, когда этот хозяин по своему усмотрению пользуется приобретёнными драгоценными дарами? «Аз рех: бози есте, и сынове Вышняго вси. Вы же яко человецы умираете, и яко един от князей падаете» («Сказал Я: вы – боги и сыны Бога Вышнего все. Вы же, как земные люди, умираете и, как любой из властителей, падаете») (Пс. 81) – отвечает Псалмопевец словами Божественного откровения.

Если же мы снова обратимся к ветхозаветным текстам, посвящённым возведению первого Иерусалимского храма, то прочитаем там о таком кульминационном моменте во взаимоотношениях Бога и человека: «И явился Господь Соломону ночью и сказал ему: Я услышал твою молитву и избрал Себе это место в дом жертвоприношения… Если… смирится народ Мой народ, который именуется Моим именем, и будут молится, и взыщут Моего лица, и обратятся от своих худых путей, то Я услышу с неба и прощу их грехи и исцелю их землю. Ныне Мои глаза будут отверсты и Мои уши внимательны к молитве на этом месте. И ныне Я избрал и освятил этот дом, чтобы Моё имя было там во веки; и Мои глаза и Моё сердце будут там во все дни. И если ты будешь ходить перед Моим лицом, как ходил Давид, твой отец, и будешь делать всё, что Я повелел тебе, и будешь хранить Мои уставы и законы, то утвержу престол твоего царства, как Я обещал Давиду, твоему отцу, говоря: не прекратится в среде твоей муж, владеющий Израилем. Если же вы отступите и оставите Мои уставы и Мои заповеди, которые Я дал вам, и пойдёте и сделаете себе иных богов и станете служить и поклоняться им, то Я истреблю Израиля с лица Моей земли, которую Я дал им, и этот храм, который Я освятил Моему имени, отвергну от Моего лица и сделаю его притчей и посмешищем у всех народов. И об этом высоком храме всякий, проходящий мимо него, ужаснётся и скажет: за что поступил так Господь с этой землёй и с этим храмом? И скажут: за то, что они оставили Господа, Бога своих отцов, Который вывел их из земли Египта, и прилепились к иным богам, и поклонялись им, и служили им, — за то Он навёл на них всё это бедствие» (2 Пар. 7, 12-22).

Иерусалимский храм, как уже было сказано, в великолепии ли, в худости, ожидал свершения определённого ему Божественным промыслом великого предназначения до времён пришествия Христова в мир.

Что же увидел Господь на святом месте, избранном для сакраментальных встреч божественного любящего Создателя и ослабленного грехом падшего создания?

В иудейской среде догматы истинной религии и существующие учения о Боге под влиянием разных факторов претерпели такие изменения, что ко времени Христа на основании некогда единого вероучительного фундамента сформировалось несколько религиозно-политических течений, парадоксально отличающихся друг от друга.

Наибольший вес имела секта фарисеев, считавших, что спасение нации заключается в строжайшем соблюдении правил своей веры и в истовом сопротивлении проникающим в Иудею иноземным языческим культам (на этой почве приверженцы секты питали враждебное отношение к римлянам и всячески пропагандировали его среди своих соотечественников).

Фарисеи, действительно, хранили древние религиозные основы, открытые Богом Своему народу, например, учение о бессмертии души, о посмерном воздаянии, о грядущем всеобщем воскресении, о существовании ангелов и демонов.

К этим истинам, однако, примешивались существенные заблуждения и ложные учения, например, о будущем Царстве Божием как о царстве земном, и, соотвественно, о Мессии — как воинствующем царе-победителе. Соблюдение Закона Божия у фарисеев свелось к формализму и мелочности: они налагали на себя педантичное исполнение неисчислимого количества предписаний, выведенных в разные времена истолкователями Закона Моисеева. Предписания эти, порой, не отвечали духу самого Закона, но оказывались обязательнее последнего.

Фарисеи, считая себя «истинными детьми Авраама» (Мф. 3, 7) и виновниками Божественного промысла о еврейском народе, ставили себя выше толпы. Со стороны создавалось впечателние, что они живут и действуют исключительно ради прославления Всевышнего, но на самом деле оказывалось — ради собственного авторитета. Религиозность сводилась к обрядности, а искреннее покаяние о грехах и усердная молитва были чужды фарисейской самооценке. «Вожди слепые, отцеживающие комара, а верблюда поглощающие» (Мф. 23, 24), — говорил им Спаситель, сравнивая их ещё с гробницами, по традиции в Иудее окрашиваемыми каждую весну, которые «снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты» (Мф. 23, 27).[304]

В Христе фарисеи, в свою очередь, видели обличителя и соперника в глазах народа.

Признать молодого Пророка из Назарета, поражавшего силой Своей проповеди и величием Личности, за Мессию им мешало Его несоответствие их собственным мессианским представлениям и чаяниям. Более того, учение Христа, в подтверждение истинности которого Он сотворил множество невероятных чудес, шло вразрез с устоявшимся фарисейским учением и мировоззрением. Наконец, всё это вместе ставило под сомнение авторитет секты в иудейском обществе.

От фарисейского течения шло ответвление, называемое книжниками или учителями Закона. Это были без исключения образованные люди, переписчики книг Священного Писания, законоведы. Им доверялось толкование Библии в синагогах, они были судьями, руководили школами, преподающими Закон и предания. Книжники часто подходили к Христу на улицах, «искушая Его» нарочными провокационными просьбами истолковать тот или иной закон или место Священного Писания, например, о самой главной заповеди (Мф. 22, 34-40). Они же издевались над Спасителем у подножия Креста на Голгофе (Мк. 15; 31).[305]

Соперниками фарисеев были саддукеи, чьё сообщество, скорее, походило на политическую партию либерального уклона. В своих измышлениях они были недалеки от атеизма, поскольку дошли до совершенного отрицания загробной жизни, а следовательно воздаяния и воскресения, не верили в существование ангелов и демонов, а также Промысл Божий в жизни каждого человека и человечества в целом.

Посему они не считали еврейский народ несущим вверенное свыше предназначение, призывая соотечественников признать мировое первенство за римлянами. Греко-римскую цивилизацию они исповедывали как единственно истинную, и из этого пришли к более свободному — «либеральному» — истолкованию Священного Писания, согласовывая библейские тексты с учениями греческих философов. В результате, священные книги воспринимались ими уже не более, чем собрания мифов и легенд, какими изобиловали миры языческих народов.

К саддукеям принадлежала правящая иудейская аристократия и первосвященники, занимавшие высшее положение в синедрионе. Если фарисеи стремились держать себя независимо от римской власти, то саддукеи всегда были готовы склониться перед ней, лишь бы избежать тяжёлых политических осложнений и сохранить свой статус.

Отрицая будущую посмертную жизнь, они, соответственно, пришли к тому, что всё существование человеческое оправдывается единственной целью – достижением прижизненных материальных благ. Креститель Спасов Иоанн называет их «порождениями ехидны» (Мф. 3, 7); они же были главными действующими лицами в осуждении Христа на казнь и самыми ярыми преследователями первых христиан и молодой Иерусалимской церкви.[306]

Существовали и другие разные партии и секты: ессеи, чей уклад жизни походил на коммуну с общей совместной собственностью сторонников и не допускал оскверняющего общения с инакомыслящими; иродиане — сторонники династии Ирода и его политики; зилоты – непримиримые противники римского владычества, идеализирующие древнюю иудейскую теократию и ревнующие за её восстановление, чей девиз был: «Нет владыки, кроме Ягве; нет подати, кроме храмовой; нет друга, кроме зилота»[307].

От римлян же во все стороны света, в том числе и в Иудею, через легионы и купцов распространялась цивилизация, вобравшая в себя всевозможное разнообразие языческих культур с их духовной пустотой и безнравственными наслаждениями.

Поэтому, когда мысли сопровождаших Христа апостолов всё ещё полнились чувством благоговения и гордости в отношении своей национальной святыни и столь достопамятного места, Спаситель не высказал Своего одобрения по поводу драгоценного материала, из которого был построен храм, или по поводу тех или иных приношений, которые стекались в него…

Красотой храма для Него являлась только искренность богомольцев, и ни золото, ни мрамор, ни блестящие краски, никакие драгоценные камни не могли в Его глазах сделать вертеп разбойников домом молитвы.[308]

Гордость и неверие ослепили разум иудеев. Посему слово Спасителя, сказанное Им над Иерусалимским храмом, было: «Се, оставляется вам дом ваш пуст» (Мф. 23, 38). Теперь уже «ваш», а не Божий.[309]

Пророчество Христа о разрушении Иерусалимского храма и самого города вместе с ним исполнилось в 70 году н.э. Иерусалим был полностью разрушен, а храм осквернён и дотла сожжён римской армией под предводительством полководца Тита.

Поководец искренне желал сохранить великолепное здание как своеобразный трофей и архитектурную диковинку, находящуюся на землях Римской империи. Но, по преданию, один из легионеров в пылу боя с зилотами бросил горящую головню в окно, и вскоре весь храм был объят бушующим племенем. Напрасно Тит всячески побуждал солдат к тушению пожара – огонь был неукротим.[310]

Надеявшиеся найти убежище в священном месте иерусалимляне сражались, как загнанные звери, с безумной яростью и отчаянием, потоки их крови растекались по мраморному полу храма. Последние живые священники, оттеснённые битвой на верхнюю площадку храма, за несколько мгновений до гибели с воплями о своём недостоинстве бросили к небу ключи от храма, возвращая их Ягве…[311]

От величественного сооружения остались лишь развалины, ставшие для народа израильского знамением божественного правосудия. В Талмуде (Йома, 39б) говорится, что перед разрушением храма, построенного Иродом, ветхозаветные жертвоприношения потеряли свою силу: «За сорок лет до разрушения храма жребий не выпал на правую сторону; красная лента не побелела; западный свет перестал гореть; двери святилища открылись сами по себе»[312].

Открывшиеся сами по себе двери храма, сдвинуть с места которые, по Иосифу Флавию, под силу было только двадцати служителям, отсылают нас к землетрясению, случившемуся во время казни Спасителя, когда колебание храмовых стен разорвало надвое драгоценную вышитую завесу.[313]

От ветхозаветного памятника сохранился только фрагмент стены, окружавшей Храмовую гору, которая уцелела после штурма римских легионеров в 70 году. Эту стену обычно называют Котель-ха-Маарави («Стена плача») или Западная стена. В действительности это фрагмент не храма Ирода, а часть подпорной стены на вершине горы Мориа.[314]

Как и сказал Христос, от целого города не осталось камня на камне. «Так совершился страшный суд Божий, заслуженно постигший народ, который своими беззакониями, жестоковыйностью и ложью, закончившимися страшным преступлением богоубийства, только позорил заключённый Богом с ним завет… Даже язычники признавали перст Божий в страшной судьбе, постигшей Иудею»[315], — писал святитель Василий Кинешемский.

Долгое время храмовая площадь находилась в руинах и запустении. После еврейского восстания в 132 году римский император Адриан издал декрет, по которому всем иудеям доступ в пределы павшего города был запрещён. В IV веке блаженный Иероним писал: «По сей день неверным рабам запрещается входить в Иерусалим, ибо они убили слуг Бога и даже Сына Его. Им дозволено приходить в город лишь для того, чтобы оплакать его, и за деньги покупают они себе право оплакать разрушение своего города».[316]

Внимательный и вдумчивый читатель не преминет проложить весьма логичные параллели между теми древними событиями, описанными в Библии, и «перстом Божиим» в новейшей истории Святой Руси. Важно, однако, подвергать рассмотрению не столько схожесть исторических данных, сколько причины свершившихся и ещё продолжающих свершаться государственных и духовных катастроф.

Профессор Московской духовной академии и семинарии Алексей Ильич Осипов по этому поводу пишет следующее: «Христос говорит: «Где будет труп, там соберутся орлы» (Мф. 24, 28)… Нравственное разложение народа, духовная смерть делает его трупом, и, тем самым, жертвой «орлов». Таков закон жизни природной, таков закон и жизни человеческой. В отношении своего народа правители могут совершить только то, что прямо соответствует его духовному состоянию… «Орлы» же являются не причиной, а следствием духовной деградации народа и всех его бед… Дух творит себе форму. Происходящий внутри каждого человека выбор добра или зла в поступках, в отношении к другим людям, в мыслях, намерениях, мечтах – формирует дух человека, его духовное состояние. Это своего рода духовная матрица, которая определяет характер всей его жизни и деятельности. Она обуславливает его душевное состояние, физическое и психическое здоровье, оценку людей и отношение к ним, реакцию на происходящие события и так далее. Духовное состояние человека определяет и все его внешние жизненные обстоятельства… Всё происходящее с ним, даже самое неожиданное и, кажется, никак не зависящее от него (например, природные катастрофы и прочее) – всё это не случайно, но обусловлено духовным состоянием человека. Этот закон определяет и жизнь целых групп людей, обществ, народов, поколений»[317].

Колоссальный «взрыв», условия для которого в Российской Империи накапливались и возгревались весь XIX век, прогремел столетие назад, однако «процесс горения», «химическая реакция» его последствий не завершились до сих пор.

И, если тогда у православного человека веру выкорчёвывали, применяя усилия, то сегодня европейский запад, живущий в «постхристианскую» эпоху, отказывается от Христа добровольно. В наши дни стало нормой закрытие католических и протестантских церквей в западных странах по причине отсутствия прихожан. Такие христианские святыни как иконы и мощи отправляются в другие храмы, музеи, а порой на торги; сами же костёлы и кирхи приспосабливаются муниципалитетами под выставочные комплексы, библиотеки и даже гостиницы и рестораны, но, конечно же, с одним «этическим» условием: не располагать отхожие места в алтарной части храмового здания…

А чем являются для нашего современника храмы Божии? Домом ли Бога Живого, «объектами» ли, иллюстрацией справочника о русской культуре?

Очевидно, что для всесильной десницы Божией не составляет труда естественным образом из праха земного, из мельчайшей пыли восставить все наши утраченные храмы, если, как проповедывал Иоанн Креститель, «Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму» (Мф. 3, 9). Но «Сын Человеческий, придя, найдёт ли веру на земле?» (Лк. 18, 8). Так многозначительно звучат у евангелиста Луки слова Спасителя о Его грядущем пришествии в конце времён.

Источники и комментарии:

[1] Монахиня Мариам (Юрчук). Статья «Иерусалимский храм». Материал был опубликован в журнале «Фома» (№ 5/2012). Текст источника взят с сайта foma.ru.

[2] Цит. по: Аркадий Таль. Статья «Иерусалимский храм царя Ирода и… Римский Колизей». Текст источника взят с сайта judaea.ru.

[3] См. там же.

[4] Священноисповедник епископ Василий Кинешемский. Беседы на Евангелие от Марка. – М.: Сибирская Благозвонница, 2014, с. 647-648.

[5] Цит. по: Аркадий Таль. Статья «Иерусалимский храм царя Ирода и… Римский Колизей».

[6] См. Википедия – «Иерусалимский храм».

[7] См. там же.

[8] Швидковский О.А. Статья «Памятники борьбы и победы». Материал был опубликован в издании «Советская скульптура» (1977). Текст источника взят в сети Интернет.

[9] Священник Олег Пэнэжко. Храмы Дмитровского района. – Владимир: ОАО «Владимирская офсетная типография», 2002, с. 75.

[10] См. там же.

[11] См. там же.

[12] МЗДК, ф. 15/5166, оп. 1, д. 2. Клировые Ведомости Дмитровского благочиния.

[13] См. там же.

[14] Священник Олег Пэнэжко. Храмы Дмитровского района, с. 75.

[15] См. там же.

[16] См. там же.

[17] См. там же, с. 76.

[18] Меркулова Л.К. Спасо-Влахернский женский монастырь. – М.: Экон-Информ, 2005, с. 28.

[19] Памятники архитектуры Московской области: Иллюстрированный научный каталог под общей редакцией Е.Н. Подъяпольской, Выпуск 1. – М.: Стройиздат, 1998, с. 166.

[20] МЗДК, ф. 15/5166, оп. 1, д. 44-47. Клировые Ведомости Дмитровского благочиния.

[21] Шаховская А.Д. Краткий краеведный очерк с рисунками и картой «Природа Дмитровского края». – М.: Издание Дмитровского Отдела Союза Работников Просвещения, 1923, составная цитата со сс. 57 и 62.

[22] ЦГАМО, ф. 2157, оп. 1, д. 42, л. 24. Протокол № 46 от 26.06.1926 заседания Президиума Моссовета РК и КД.

[23] См. там же.

[24] ЦГАМО, ф. 2157, оп. 1, д. 21, л. 28. Протокол № 28 от 26.04.1929 заседания Президиума Моссовета РК и КД.

[25] См. там же.

[26] Холмогоровы В.И. и Г.И. Исторические материалы о церквах и сёлах XVI – XVIII в.в. Выпуск 11. – М.: Издательство Императорского общества Истории и Древностей Российских при Московском Университете, 1913, с. 335.

[27] Интерпретация приставки «Солунский» в «Селунский» не являлется ошибкой. В поствизантийский период широкое распространение получило турецкое наименования города Салоники — Селаник (Selanik). Путешественники, географы, историки, а также политики того времени в своей речи использовали как турецкое наименование города, так и его славянскую форму – Солунь. «Селунский» является смешением обоих распространённых форм.

[28] См. там же.

[29] Латышева Г.П., Рабинович М.Г. Москва и Московский край в прошлом. – М.: Московский рабочий, 1973, с. 178.

[30] Холмогоровы В.И. и Г.И. Исторические материалы о церквах и сёлах XVI – XVIII в.в. Выпуск 11, с. 227.

[31] Латышева Г.П., Рабинович М.Г. Москва и Московский край в прошлом, с. 176.

[32] См. там же, с 177.

[33] Холмогоровы В.И. и Г.И. Исторические материалы о церквах и сёлах XVI – XVIII в.в. Выпуск 11, с. 227.

[34] См. там же.

[35] См. там же, с. 336.

[36] МЗДК, ф. 15/5166, оп. 1, д. 2. Клировые Ведомости Дмитровского благочиния.

[37] МЗДК, ф. 15/5166, оп. 1, д. 1. Клировые Ведомости Дмитровского благочиния.

[38] Священник Олег Пэнэжко. Храмы Дмитровского района, с. 64.

[39] См. там же, с. 65.

[40] См. Википедия – «Барютин Иван Тимофеевич».

[41] Волобуева Т.И., Кузнецова О.П., Романова С.Н., Савостьянова Н.Ю., Столярова З.Н. «Священно-церковнослужители и ктиторы Московской епархии первой трети ХХ столетия», Тверь, 2013. Текст источника взят в сети Интернет.

[42] ЦГАМ, ф. 454, оп. 3, д. 69, л. 488. Метрика на Церковь Рождества Христова села Языково Дмитровского благочиния.

[43] Сведения взяты из Исторической справки, составленной неизвестным исследователем и находящейся в теперешнем Предтеченском храме села Языково (что в 2010 году был устроен в здании сохранившейся школы). Нет сомнений, что они получены из дел Московской Духовной Консистории за 1824 год. В источнике есть следующие даты: 16.01.1824 антиминс из Предтеченского придела был возвращён в епархиальное управление, а 24.09.1824 завершился разбор аварийной части языковского храма.

[44] МЗДК, ф. 15/5166, оп. 1, д. 3. Клировые Ведомости Дмитровского благочиния.

[45] См. там же.

[46] См. там же.

[47] Постройка церковно-приходской школы в 1903 году справа от Христорождественского храма в Языкове из тех же материалов и в едином с колокольней стиле косвенно свидетельствует о намерениях помещицы создать некий комплекс церковных строений. Вполне вероятно, что в планы Е.В. Шориной входила и отстройка каменного храма с течением времени. Упомянутая историческая справка Предтеченского храма села Языково, говорит о времени погребения помещицы в церковной ограде – 1916 год, а также о том, что «вследствие кончины Шориной и лихолетья к строительству храма не приступали».

[48] ЦГАМ, ф. 454, оп. 3, д. 69, л. 488. Метрика на Церковь Рождества Христова села Языково Дмитровского благочиния. Основные черты храмового здания из метрики: «Церковь крестообразная, с полукруглою переднею частию, одноэтажная… вверху – шатровая. Алтарь церкви с одним полукружием, состоящим из восьми граней. В вышину церковь 40 аршин [28,5 м], в длину 36 аршин [25,5 м], в ширину 14 аршин [10 м]. Обшита тёсом безо всякой резьбы. Галлереи вокруг церкви нет. Кровля… дуговая на восемь скатов, на трепезной… на два ската, на колокольне… дуговая на четыре ската. Вся кровля выкрашена зелёной краской в 1885 году. Подзоров нет. Кровля железная, старая. Фонарь на сводах глухой, цельный, без всяких украшений… На церкви одна глава, крыта белым железом, не крашена… Кресты… четырёхконечные с завитками – железные. Окна продолговатыя, четырёхугольныя… в один свет – без отливов. Решётки железныя в форме соединённых бугров сверху вниз. Наружныя двери выкрашены зелёной краской, а внутренния – все белой. Наличники дверей простыя, без всякой резьбы, петли у дверей железныя, простыя. Особых входов в церковь нет. При входе на паперть вставлен камень с надписью, разобрать которую нет возможности. Придел в церкви один – на северной стороне трапезы. Сводов в церкви нет. В алтаре, храме и притворах полы деревянные, простые. Пол алтаря возвышен на одну ступень против пола в храме. Иконостас настоящей церкви простой, сделан из дерева в 6 ярусов. Царския двери состоят из двух створов, резныя, прозрачныя, сверху полукруглыя… солея деревянная, решёткой не отделена. В трапезной церкви солеи нет. Клиросы пристроены к стене храма двумя деревянными стенками. Особых украшений на них нет. Всех колоколов на колокольне пять. Надписей на них, кроме обозначения весу нет никаких. Древних икон в иконостасе нет. Интересных памятников русского зодчества в описываемой церкви нет». И еще одно примечание настоятеля: «Никакого события памятного в Русской Истории при описываемой церкви не совершилось».

[49] Холмогоровы В.И. и Г.И. Исторические материалы о церквах и сёлах XVI – XVIII в.в. Выпуск 11, с. 179.

[50] См. Википедия – «клетский храм».

[51] Священник Олег Пэнэжко. Храмы Дмитровского района, с. 65.

[52] Холмогоровы В.И. и Г.И. Исторические материалы о церквах и сёлах XVI – XVIII в.в. Выпуск 11, с. 180.

[53] См. там же.

[54] См. там же, с. 336.

[55] См. там же.

[56] МЗДК, ф. 15/5166, оп. 1, д. 2. Клировые Ведомости Дмитровского благочиния.

[57] См. там же.

[58] МЗДК, ф. 15/5166, оп. 1, д. 122. Клировые Ведомости Христорождественской церкви села Языково.

[59] См. там же.

[60] ЦГАМ, ф. 203, оп. 752, т. 3, д. 7434. Дело Московской Духовной Консистории об отказе в переводе дьякона Александра Алексеева на место настоятеля Покровской церкви села Дьяково Дмитровского благочиния.

[61] См. там же.

[62] Янькова Е.П. Рассказы бабушки: Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные её внуком. (Репринт с издания СПб.: Типография А.С. Суворина, 1885). – М.: Книга по Требованию, 2013, с. 123.

[63] См. там же.

[64] См. там же.

[65] См. там же, с. 124.

[66] См. там же, с 123.

[67] См. там же, с. 124.

[68] См. там же, с 123.

[69] См. там же, с. 124.

[70] ЦГАМ, ф. 203, оп. 752, т. 3, д. 7434. Дело Московской Духовной Консистории об отказе в переводе дьякона Александра Алексеева на место настоятеля Покровской церкви села Дьяково Дмитровского благочиния.

[71] МЗДК, ф. 15/5166, оп. 1, д. 122. Клировые Ведомости Христорождественской церкви села Языково.

[72] ЦГАМ, ф. 454, оп. 3, д. 69, л. 488. Метрика на Церковь Рождества Христова села Языково Дмитровского благочиния.

[73] МЗДК, ф. 15/5166, оп. 1, д. 44. Клировые Ведомости Дмитровского благочиния.

[74] См. там же.

[75] См. там же.

[76] ЦГАМО, ф. 5635 [26-134], оп. 1, д. 26, л. 19-20. Переписка Президиума Дмитровского РИКа о закрытии церквей.

[77] ЦГАМО, ф. 5635 [26-134], оп. 1, д. 26, л. 36. Переписка Президиума Дмитровского РИКа о закрытии церквей.

[78] См. там же.

[79] ЦГАМО, ф. 5635 [26-134], оп. 1, д. 26, л. б/н. Переписка Президиума Дмитровского РИКа о закрытии церквей.

[80] См. там же.

[81] См. там же.

[82] ЦГАМО, ф. 5635 [26-134], оп. 1, д. 26, л. 40. Переписка Президиума Дмитровского РИКа о закрытии церквей.

[83] ЦГАМО, ф. 5635 [26-134], оп. 1, д. 26, л. б/н. Переписка Президиума Дмитровского РИКа о закрытии церквей.

[84] Ананьева Т.А. Статья «Православные новомученики Николо-Пешношского монастыря», газета «Дмитров Православный» № 73-74 от 01.07.2010.

[85] См. там же.

[86] ЦГАМО, ф. 2157, оп. 1, д. 2091, л. 8. Решение Мособлисполкома № 1200/2 от 30.11.1940 о закрытии Покровской церкви села Дьяково Дмитровского района.

[87] См. там же.

[88] Кувшинов С.Ф. У стен столицы. М., 1969. Текст источника взят с сайта militera.lib.ru.

[89] По данным сайта-справочника temples.ru.

[90] Не отмеченные особым образом данные взяты из процитированных «Материалов» Холмогоровых, а также Клировых Ведомостей Дмитровского благочиния.

[91] Волобуева Т.И., Кузнецова О.П., Романова С.Н., Савостьянова Н.Ю., Столярова З.Н. «Священно-церковнослужители и ктиторы Московской епархии первой трети ХХ столетия».

[92] Фролов А.И. Усадьбы Подмосковья. – М.: Рипол Классик, 2003.

[93] См. там же.

[94] РГБ ОР, ф. 29, д. 1575, л. 66. Громов Г.А. «Село Шуколово и его древности».

[95] Хохлов Р.Ф. Краеведческий очерк «Шуколово» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…» под ред. Бородкиной Е.В. и Ясинской В.Н. – М.: Издательство МосгорСЮТур, 1997, с. 80.

[96] См. там же.

[97] Холмогоровы В.И. и Г.И. Исторические материалы о церквах и сёлах XVI – XVIII в.в. Выпуск 11, с. 228.

[98] См. там же.

[99] См. там же.

[100] См. там же.

[101] См. там же.

[102] См. там же.

[103] РГБ ОР, ф. 218 [916-12]. Подрядные записи тяглеца Семёна Ануфриева.

[104] См. там же.

[105] Рогачёв А.В., статья «О Дюдене, Деденеве и бугельных подъёмниках», 2003 год, сайт krasnaya-moskva.ru.

[106] РГБ ОР, ф. 218 [916-12]. Подрядные записи тяглеца Семёна Ануфриева.

[107] Кондратьев И.К. Седая старина Москвы. – М.: 1893.

[108] ЦГАМ, ф. 454, оп. 3, д. 69, л. 486. Метрика на Успенскую церковь села Шуколово Дмитровского уезда.

[109] Холмогоровы В.И. и Г.И. Исторические материалы о церквах и сёлах XVI – XVIII в.в. Выпуск 11, с. 228. Традиционна ошибка в датировке постройки храма 1702-м годом, встречающаяся в некоторых источниках, например у этнографа Н. Марковой. Ошибка эта восходит к надписи, сделанной в 1762 году за закладной плите, что вмурована в западный фасад колокольни Успенского храма над входной дверью: «Сия каменная церковь во имя Успенныя Пресвятыя Богородицы состроена и освящена 1702 года (маия — ?) … дня а колокольня 1762 года июня 5 дня и совершена того ж месяца июня».

[110] ЦГАМ, ф. 454, оп. 3, д. 69, л. 486. Метрика на Успенскую церковь села Шуколово Дмитровского уезда.

[111] См. там же.

[112] См. там же.

[113] См. там же.

[114] МЗДК, ф. 15/5166, оп. 1. Клировые Ведомости Дмитровского благочиния по Успенскому храму с. Шуколово.

[115] РГБ ОР, ф. 29, д. 1575, л. 66. Громов Г.А. «Село Шуколово и его древности».

[116] Холмогоровы В.И. и Г.И. Исторические материалы о церквах и сёлах XVI – XVIII в.в. Выпуск 11, с. 228.

[117] См., например, МЗДК, ф. 15/5166, оп. 1. Клировые Ведомости Дмитровского благочиния по Успенскому храму с. Шуколово.

[118] ЦГАМ, ф. 203, оп. 744, д. 1683. Клировые Ведомости Дмитровского уезда за 1822 год.

[119] См., например, МЗДК, ф. 15/5166, оп. 1. Клировые Ведомости Дмитровского благочиния по Успенскому храму с. Шуколово.

[120] МЗДК, ф. 15/5166, оп. 1, д. 32. Клировые Ведомости Дмитровского благочиния.

[121] РГБ ОР, ф. 29, д. 1575, л. 66. Громов Г.А. «Село Шуколово и его древности».

[122] См. там же.

[123] См. там же.

[124] См. там же.

[125] См. там же.

[126] См. там же. Гавриил Громов у себя делает пометку: «Впрочем, Лужин был Матвеевым. Или фамилия урождённая, или по мужской фамилии». Кем приходилась Лужиным та Ирина? Первая супруга Алексея Матвеевича Лужина, имя которой в источниках нигде не встречается? В то же время, количество «лет жития» Ирины не указано, сказано лишь, что умерла 21 ноября 7…1 года (семь тысяч … первого от сотворения мира), а день её памяти — 16 апреля — без указания года. Может, Ирина была младенцем, дочерью Алексея Матвеевича, родившейся 16 апреля 7…1 года и скончавшейся в том же году?

[127] Ясинская В.Н. Краеведческий очерк «Загадки домовой церкви дворян Лужиных» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 73.

[128] Провинциальный Некрополь. Текст источника взят с сайта is-tok.ru.

[129] Текст переписан с оригинала — сохранившейся надгробной плиты Анны Семёновны Лужиной. В других источниках, например, в том же Провинциальном Некрополе или в рукописи Гавриила Громова данный текст приводится в несколько отредактированном виде. Например, оригинальное слово «щастие» заменено на грамматически правильное «счастие».

[130] Провинциальный Некрополь. Текст источника взят с сайта is-tok.ru.

[131] См. там же.

[132] РГБ ОР, ф. 29, д. 1575, л. 66. Громов Г.А. «Село Шуколово и его древности».

[133] Надпись на камне следующая: «Подъ симъ камнемъ покоится тело бывшаго помещика села Шуколова прапорщика Ивана Васильевича Шокурова, родился в … году, скончался в 1822 года …бря 20 числа въ… Жития его было 76 летъ … месяцов … дней».

[134] Янькова о Шокурове, которого она упорно называла Шокарев: «Шокарев, как сейчас вижу, в кафтане брусничного цвета, напудренный и с пучком; так он и дожил свой век, не переменив моды».

[135] МЗДК, ф. 15/5166, оп. 1, д. 3. Клировые Ведомости Дмитровского благочиния. В 1839 году село значится уже за В.И. Молчановым.

[136] МЗДК, ф. 15/5166, оп. 1, д. 1, 2. Клировые Ведомости Дмитровского благочиния.

[137] МЗДК, ф. 15/5166, оп. 1, д. 3–7, 44-48. Клировые Ведомости Дмитровского благочиния.

Также: ЦГАМ, ф. 203, оп. 744, д. 2123 и 2358. Клировые Ведомости Дмитровского уезда за 1841 и 1850 год.

[138] Якушкин И.Д. Записки. Текст источника взят с сайта dekabrist.mybb.ru.

[139] См. там же.

[140] Хохлов Р.Ф. Краеведческий очерк «Шуколово» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 82.

[141] МЗДК, ф. 15/5166, оп. 1, д. 51. Клировые Ведомости Дмитровского благочиния.

[142] Цит. по Хохлов Р.Ф. Краеведческий очерк «Шуколово» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 83.

[143] См. там же.

[144] См. там же.

[145] См. там же.

[146] Белоголовый Н.А. Воспоминания. Текст источника взят с сайта dekabrist.mybb.ru.

[147] Хохлов Р.Ф. Краеведческий очерк «Шуколово» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 83.

[148] См., например, Хохлов Р.Ф. Краеведческий очерк «Шуколово» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 83.

[149] МЗДК, ф. 15/5166, оп. 1, д. 52. Клировые Ведомости Дмитровского благочиния.

[150] Хохлов Р.Ф. Краеведческий очерк «Шуколово» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 83.

[151] ЦГАМ, ф. 454, оп. 3, д. 69, л. 486. Метрика на Успенскую церковь села Шуколово Дмитровского уезда.

[152] ЦГАМ, ф. 54, оп. 150, д. 13, л. 5. Протокол Московского губернского Правления по Строительному отделению.

[153] ЦГАМ, ф. 203, оп. 744, д. 416, л. 913. Протоколы Московской Духовной Консистории за 1896 год.

[154] Данные биографические сведения предоставлены правнучкой о. Михаила Кадышева — Меркуловой Людмилой Константиновной.

[155] ЦГАМ, ф. 454, оп. 3, д. 69, л. 486. Метрика на Успенскую церковь села Шуколово Дмитровского уезда.

[156] См., например, МЗДК, ф. 15/5166, оп. 1, д. 4. Клировые Ведомости Дмитровского благочиния.

[157] Ясинская В.Н. Краеведческий очерк «Загадки домовой церкви дворян Лужиных» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 73.

[158] См. там же.

[159] См. там же.

[160] ЦГАМ, ф. 821, оп. 2, д. 87. Клировые Ведомости Дмитровского уезда за 1916 год.

[161] ЦГАМО, ф. 5646, оп. 1, д. 65, л. 31; д. 67, л. 34; д. 95, л. 42; д. 139, л. 22; д. 171, л. 4. Протоколы заседаний Шуколовского сельсовета.

[162] См. там же. Наталья Семпер-Соколова дала следующую характеристику местным жителям округа: «1931 год. Нравы населения в целом в каждой деревне разные – шуколовские сплочены и трудолюбивы; данилихинские лентяи, поэтому бедняки; новлянские – «людоеды», у них не раз случались убийства; целеевские сварливы – часто ругаются и дерутся. От их характеров зависел и характер коллективизации… Шуколовские аборигены делятся на два «клана»: Широковых и Талеевых с примесью Власовых. Все опрятны, как немцы, трудолюбивы, как китайцы, одинаково зажиточны и дружелюбны. Избы чистые и прочные, стоят на склоне одна за другой. Трагедия раскулачивания миновала их оттого, что все жители – родичи и середняки; почуяв беду, благоразумно вступили в колхоз и взялись за дело, ещё больше разбогатели. Стадо небольшое, но упитанное, чистое; на трудодни получают много, как ни запутан этот расчёт… Так было до нового бедствия – укрупнения колхозов, оно и загубило советское сельское хозяйство… Объединяли по 20-25 деревень, ликвидировали отдельные хорошие фермы, включали пьющих, ленивых, бездельников, как в Данилихе. Шуколовские работяги возмущались и потеряли охоту на них работать; всё начало приходить в упадок – впрочем, это случилось гораздо позже» (Семпер-Соколова Н.Е., Портреты и пейзажи: частные воспоминания о ХХ веке. – М.: ОАО «Московские учебники и Картолитография», 2007, составная цитата со сс. 132 и 135).

[163] ЦГАМО, ф. 5646, оп. 1, д. 67. л. 9. Протокол общего собрания граждан Шуколовского района Деденевской волости Дмитровского уезда от 21.01.1925.

[164] ЦГАМО, ф. 66, оп. 18, д. 298, л. 67. Акт изъятия церковных ценностей из церкви Успения Божией Матери при с. Шуколове Деденевской волости.

[165] См. там же.

[166] См. там же.

[167] См. там же.

[168] Ананьева Т.А. Статья «Православные новомученики Николо-Пешношского монастыря», газета «Дмитров Православный» № 73-74 от 01.07.2010.

[169] ЦГАМО, ф. 2456, оп. 1, д. 101, л. 10-17. Документы о регистрации группы верующих религиозного общества села Шуколова Деденевской волости за 1923-1926 гг.

[170] См. там же.

[171] См. там же.

[172] ЦГАМО, ф. 2157, оп. 1, д. 1278, л. 26. Постановление Мособлисполкома о закрытии церкви в с. Щуколово Дмитровского района от 26.03.1935.

[173] См. там же.

[174] Хохлов Р.Ф. Краеведческий очерк «Шуколово» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 83. У Натальи Семпер-Соколовой об этом доме читаем: «На самом краю оврага стоит очень нелепое деревянное здание с надстройкой, так называемый «Савенар»: это остаток дома князей Волконских (декабрист Волконский жил здесь после ссылки). В конце XIX в. его купил француз, коммерсант Савенар; после революции комитет бедноты поселил в нём постороннюю голытьбу, пьяниц чернорабочих, наводящих теперь страх на всё село» (Портреты и пейзажи, с. 134).

[175] РГБ ОР, ф. 29, д. 1575, л. 66. Громов Г.А. «Село Шуколово и его древности».

[176] Янькова Е.П. Рассказы бабушки: Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные её внуком, с. 257.

[177] Соловьёв К.А. Методы паспортизации в политпросветработе. – М.:Издание Кабинета Краеведения, 1929.

[178] РГБ ОР, ф. 218 [915-25]. Лужин Алексей Матвеевич. Купчая на Муханово и Григорово у Батюшкова.

[179] Сегалова Е.А. Краеведческая статья «Григорово во второй половине XVII – начале ХХ века» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 6.

[180] См. там же.

[181] См. там же.

[182] Цит. см. там же, с. 7.

[183] См. там же.

[184] См. там же.

[185] Цит. см. там же, с. 8.

[186] Цит. см. там же.

[187] См. там же.

[188] См. там же.

[189] В труде Е.А. Сегаловой об усадьбе Лужиных среди принадлежащих фамилии деревень значится деревня Парамоново Дмитровского уезда (со ссылкой на Нистрема). Согласно Клировым Ведомостям уезда деревня Парамоново никогда не принадлежала ни одному частному лицу. В Ведомостях оно именуется «экономического ведомства деревня», а население — «государственных имуществ крестьяне». То же и у Нистрема.

[190] Цит. по: Сегалова Е.А. Краеведческая статья «Григорово во второй половине XVII – начале ХХ века» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 11.

[191] РГБ ОР, ф. 218 [915-28]. Алексей Матвеевич Лужин. Сказка о покупке Муханова, Григорова и Сокольни.

[192] См., например, у Сегаловой Е.А. Краеведческая статья «Григорово во второй половине XVII – начале ХХ века» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 12. Или у Ясинской В.Н. Краеведческий очерк «Загадки домовой церкви дворян Лужиных» из того же источника, с. 72.

[193] ЦГАМО, ф. 203, оп. 752, д. 7430. Дело Московской Духовной Консистории о рукоположении диакона Алексея Михайлова Громова в сан священника в Успенский храм села Шуколово Дмитровскеого уезда.

[194] В работе Е.А. Сегаловой «Григорово во второй половине XVII-начале XX вв.» есть упор на тот факт, что в некоторых документах лужинская церковь именуется как «вновь построенная», из чего делается вывод о существовании более древнего строения. Ясно, что слово «вновь» было понято автором как «заново, вместо прежнего», но у слова более широкое понятие. Исходя из собственного опыта работы с древнерусскими текстами, склоняюсь к тому, что в XVII веке под понятием «вновь» подразумевалось «впервые, совершенно новое, в-новь». Характерно, что после постройки в 1751 году григоровская церковь становится ружной и бесприходной, войдя в приход Успенского храма в Шуколове. Спасская церковь, согласно Клировым Ведомостям, именно являлась не приписной к нему, а составляла с ним один общий приход. Например, Клировые Ведомости Дмитровского уезда за 1839 год об Успенском храме в Шуколове: «Приписных к сей церкви нет. Домовая в сем приходе церковь Спаса Нерукотворнаго…» (МЗДК, ф. 15/5166, оп. 1, д. 3).

[195] Сегалова Е.А. Краеведческая статья «Григорово во второй половине XVII – начале ХХ века» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 11.

[196] РГБ ОР, ф. 218 [916]. Лужин Алексей Матвеевич. 1687 год.

[197] См. там же.

[198] См., например, у Сегаловой Е.А. Краеведческая статья «Григорово во второй половине XVII – начале ХХ века» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 12.

[199] РГБ ОР, ф. 218 [916-7]. Лужин Алексей Матвеевич. Духовная грамота.

[200] Сегалова Е.А. Краеведческая статья «Григорово во второй половине XVII – начале ХХ века» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 13.

[201] РГБ ОР, ф. 218 [916-18]. Лужин Сергей Фёдорович. Распоряжение Московской Духовной Консистории о строительстве церкви в Григорове.

[202] РГБ ОР, ф. О.Р. 38-21. Лужин Сергей Фёдорович. Промемория Московской Духовной Консистории о постройке церкви в Григорове.

[203] Сегалова Е.А. Краеведческая статья «Григорово во второй половине XVII – начале ХХ века» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 13.

[204] ЦГАМ, ф. 454, оп. 3, д. 69, л. 486. Метрика на Успенскую церковь села Шуколово Дмитровского уезда. (Здесь нет ошибки. Церковь Спаса Нерукотворного, напоминаю, объединили с Успенской церковью одним приходом, поэтому метрика была составлена настоятелем рационалистического склада сразу на обе церкви единым документом).

[205] См. там же.

[206] РГБ ОР, ф. 218 [916-7]. Лужин Алексей Матвеевич. Духовная грамота.

[207] ЦГАМ, ф. 454, оп. 3, д. 69, л. 486. Метрика на Успенскую церковь села Шуколово Дмитровского уезда.

[208] См. там же.

[209] См. там же.

[210] Цит. по: Сегалова Е.А. Краеведческая статья «Григорово во второй половине XVII – начале ХХ века» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 14.

[211] Сходство и порождённое им смешение топонимов Григорово/Григорково сыграло с некоторыми исследователями истории края злую шутку: ими была неверно составлена и изложена в известных изданиях постреволюционная судьба лужинской усадьбы, что, в свою очередь, внесло в историю последних лет поместья определённый хаос.

Так, давно известным и неоспоримым фактом являются сведения о гибели господского дома в Григорове от пожара в 1915 году.

При этом, в поле зрения краеведов, участвовавших в создании знаменитого сборника «Чтоб не распалась связь времён…», попали архивные документы Деденевского ВИКа за 1921 год, составленные по факту пожара в имении Царьковых в деревне Григорково Деденевской волости. В документах фигурировали сведения о том, что одноэтажное полуразрушенное помещение в имении Царьковых в 1920 году было занято Москвотопом, а также о том, что в 1921 году произошедшим там пожаром было уничтожено несколько жилых помещений, баня, амбар, сбруйный и сенной сараи. В представлении краеведов, в тех документах под деревней Григорково подразумевалось ни что иное, как усадьба Григорово. И хотя не все черты сгоревшего имения подошли к лужинской усадьбе, исследователями были сделаны следующие выводы (см. с. 37 Сборника): «После В.И. Лужина имение переходит к барону Таубе (1912), затем к Р. Щевелеву, от него к И.Г. Царькову. Во владении Лужиных остаётся только деревня Муханки. Григорово (82 дес.) принадлежало Царькову… Эти имения были национализированы по Декрету о земле. Можно предположить, что Царьков отстроил небольшой двухэтажный домик с каменным первым и деревянным вторым этажами, при доме были флигель (кухня?), каретный (сбруйный) сарай… В 1920 году его [дом] занимал Москвотоп».

В продолжении этой истории, по версии краеведов, пожар 1921 года был в имении Лужиных вторым по счёту.

Вышеозначенные выводы попали во все современные издания о Григорове. Например, В.Н. Ясинская в своей работе «Сельцо Григорово в документах, живописи, воспоминаниях…» пишет: «В течение одного года имение принадлежало помещице Царьковой; этот год никому из местных жителей не запомнился чем-то особенным, никто не помнит и последнюю владелицу Григорова».

Выглядит труднообъяснимым, как мог человек, «поправивший» лужинский барский дом после пожара, совершенно не оставить в памяти местного населения никакого следа.

Этот факт легко объясняется тем, что, на самом деле, Царьковым Григорово никогда не принадлежало, как, следовательно, и Москвотопу.

Трагическая история зажиточной семьи мещан Царьковых, чьё большое, богатое имение Царьки находилось на некотором ответвлении от Григоркова, до сих пор жива в воспоминаниях и пересказах коренных жителей деревни. Царьки, благодаря их масштабам, даже отмечались на картах Дмитровского района вплоть до 1940-х.

В первые годы после революции в имении поизошло нечто бесчеловечное и ужасное: в одну ночь при невыясненных обстоятельствах была убита вся большая семья Царьковых, душегубы не пощадили даже грудного ребёнка. Об убийцах потом ходили легенды: не то это были чекисты, не то цыгане, не то наёмные работники мещан…

При этом, вся округа не сомневалась в одном: виной расправы стало завидное хозяйское имущество в Царьках.

Хоронили семью в Шуколове. Шуколовские старожилы рассказывают, что из Григоркова отпевать тогда в ещё действующую Успенскую церковь привезли 12 гробов на 5 подводах…

Опустевшее, покрытое дурной славой имение и было передано в пользование Москвотопу. Один из вышеупомянутых документов Деденевского ВИКа от февраля 1921 года о бывших частновладельческих имениях констатировал, что в распоряжении волости есть «имение Царьковой при деревни Григоровой в пяти верстах от ст. Икша с количеством земли удобной 80 дес., дом одноэтажный, полуразрушенный, имение было занято в 1920 году Москвотопом, а в данное время сведений о том, что Москвотоп его оставил, не имеется. Не охраняется, никто не живёт и дом разрушается» (Цит. по с. 42 Сборника). Весьма примечательна привязка к ст. Икша, а не к ст. Влахернская, хотя усадьба Лужиных буквально соседствовала со второй, а Царьки, напротив, находились ближе к ст. Икша.

В марте-апреле 1921 года в бесхозном имении Царьковых произошёл пожар. По горячим следам был составлен «Акт обследования места пожара имения бывшего Царькова при дер. Григорково Деденевской вол.» (См. с. 42 Сборника), где и перечислялись все уничтоженные строения, среди которых уцелел один скотный двор. Подписали акт уполномоченные жители Григоркова Перепёлкин и Белозёров (фамилии также григорковские).

В Григорове же в огне пожара погиб только барский дом, а все прочие строения оставались в сохранности даже после 1925 года, и какое-то время использовались, например, школой первой ступени и коммуной огородников.

Информация же о владельцах деревни Григорково до революции (Мясоедовых) подтверждается, например, сведениями, приведёнными в Клировых Ведомостях Дмитровского благочиния.

[212] МЗДК, ф. 15/5166, оп. 1, д. 1. Клировые Ведомости Дмитровского благочиния.

[213] См. там же.

[214] МЗДК, ф. 15/5166, оп. 1, д. 2. Клировые Ведомости Дмитровского благочиния

[215] См. там же.

[216] Янькова Е.П. Рассказы бабушки: Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные её внуком, с. 211.

[217] Сегалова Е.А. Краеведческая статья «Григорово во второй половине XVII – начале ХХ века» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 15.

[218] См. там же., с. 16.

[219] Общий гербовник дворянских родов Всероссийской Империи, начатый в 1795 году. Том XVIII.– СПб., с. 98.

[220] Статья «Лужин – удивительный полицмейстер…», «Народная газета», выпуск от 10.10.1996.

[221] Сегалова Е.А. Краеведческая статья «Григорово во второй половине XVII – начале ХХ века» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 18.

[222] См. там же.

[223] ЦГАМ, ф. 4, оп. 14, д. 1099, л. 29. Формулярный список о службе и достоинстве состоящего по кавалерии адъютанта Его Императорского Величества полковника Лужина от 04.04.1844.

[224] Сегалова Е.А. Краеведческая статья «Григорово во второй половине XVII – начале ХХ века» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 19.

[225] Цит. по: Сборник «Чтоб не распалась связь времён…», с. 40.

[226] Цит. см. там же.

[227] См. сайт dekabrist.mybb.ru, раздел «Вокруг декабря», страница «Лужин Иван Дмитриевич».

[228] См. там же, тема «Род Лужиных».

[229] Цит. см. там же.

[230] Янькова Е.П. Рассказы бабушки: Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные её внуком, с. 354.

[231] ЦГАМ, ф. 4, оп. 14, д. 1099, л. 29. Формулярный список о службе и достоинстве состоящего по кавалерии адъютанта Его Императорского Величества полковника Лужина от 04.04.1844.

[232] См. сайт dekabrist.mybb.ru, раздел «Вокруг декабря», страница «Лужин Иван Дмитриевич», тема «Род Лужиных».

[233] См. там же, а также: Сегалова Е.А. Краеведческая статья «Григорово во второй половине XVII – начале ХХ века» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 21.

[234] См. сайт dekabrist.mybb.ru, раздел «Вокруг декабря», страница «Лужин Иван Дмитриевич».

[235] См, например, сайт dekabrist.mybb.ru, раздел «Вокруг декабря», страница «Лужин Иван Дмитриевич», тема «Род Лужиных». Или: Ясинская В.Н. Краеведческий очерк «Загадки домовой церкви дворян Лужиных» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 73.

[236] См. сайт dekabrist.mybb.ru, раздел «Вокруг декабря», страница «Лужин Иван Дмитриевич», тема «Род Лужиных».

[237] Воспоминания академика Соколова П.П. – «Исторический Вестник». – 1910. — № 10 (октябрь). – с. 62.

[238] См. там же, с. 78.

[239] Переписка Гоголя Н.В. Т. 2 . – М., 1988, с. 188. Цит. взята с сайта dekabrist.mybb.ru, раздел «Вокруг декабря», страница «Лужин Иван Дмитриевич», тема «Род Лужиных».

[240] См. Википедия — «Закревский Арсений Андреевич».

[241] Герцен А.И. Собрание сочинений в 30 томах. Т. 13. – М, 1956, 75.

[242] РГБ ОР, ф. 29, д. 1575, л. 66. Громов Г.А. «Село Шуколово и его древности».

[243] См. сайт dekabrist.mybb.ru, раздел «Вокруг декабря», страница «Лужин Иван Дмитриевич», тема «Род Лужиных».

[244] Минин В.В. «О самых первых колхозах Дмитровского района». Текст источника присутствует в собрании литературного фонда МЗДК.

[245] Сегалова Е.А. Краеведческая статья «Григорово во второй половине XVII – начале ХХ века» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 27.

[246] См. там же, с. 21.

[247] См. там же.

[248] См. там же, с. 22.

[249] Беседа с Евдокией Васильевной Барановой 10.08.1995 из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 32.

[250] См. Википедия – «Николай Васильевич Орлов-Денисов».

[251] Замечание Загоскина С.М. Цит. взята с сайта dekabrist.mybb.ru, раздел «Вокруг декабря», страница «Лужин Иван Дмитриевич».

[252] Воспоминания академика Соколова П.П. – «Исторический Вестник». – 1910. — № 10 (октябрь). – с. 65.

[253] См. сайт dekabrist.mybb.ru, раздел «Вокруг декабря», страница «Лужин Иван Дмитриевич», тема «Род Лужиных».

[254] Беседа с Евдокией Васильевной Барановой 10.08.1995 из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 32.

[255] Степанов В.Б. «Дворянский революционер». Текст источника взят с сайта dekabrist.mybb.ru.

[256] Сегалова Е.А. Краеведческая статья «Григорово во второй половине XVII – начале ХХ века» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 24.

[257] См. там же.

[258] Провинциальный Некрополь. Текст источника взят с сайта is-tok.ru.

[259] Ясинская В.Н. Краеведческий очерк «Загадки домовой церкви дворян Лужиных» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 73.

[260] См. там же.

[261] ЦГАМ, ф. 454, оп. 3, д. 69, л. 486. Метрика на Успенскую церковь села Шуколово Дмитровского уезда.

[262] См. сайт ru.rodovid.org – «Илларион Иванович Лужин».

[263] Минин В.В. «О самых первых колхозах Дмитровского района».

[264] Беседа с Евдокией Ивановной Чукулаевой 10.08.1995 из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 30.

[265] Минин В.В. «О самых первых колхозах Дмитровского района».

[266] Сегалова Е.А. Краеведческая статья «Григорово во второй половине XVII – начале ХХ века» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 25.

[267] См. там же.

[268] Беседа с Евдокией Васильевной Барановой 10.08.1995 из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 32. На самом деле должность Михаила Степановича Некрасова звучит как старший контролёр Финансово-контрольного Управления Народного Комиссариата Финансов СССР.

[269] Сегалова Е.А. Краеведческая статья «Григорово во второй половине XVII – начале ХХ века» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 25.

[270] См. там же и у В.Н. Ясинской в статье «Сельцо Григорово в документах, живописи, воспоминаниях…»

[271] См. сайт dekabrist.mybb.ru, раздел «Вокруг декабря», страница «Лужин Иван Дмитриевич».

[272] Если вдаваться в юридические тонкости дела, то после смерти Дмитрия Ивановича Лужина, при отсутствии у него наследников, его доля могла быть раздроблена между ближайшими родственниками — братьями Василием Ивановичем и Илларионом Ивановичем. В таком случае, каждому наследнику причиталось уже по ½ поместья. Да и в целом прослеживается распродажа вотчины из «двух направлений» — как бы двумя, а не тремя собственниками.

[273] Минин В.В. «О самых первых колхозах Дмитровского района».

[274] Беседа с Евдокией Васильевной Барановой 10.08.1995 из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 31.

[275] См. там же.

[276] Беседа с Евдокией Ивановной Чукулаевой 10.08.1995 из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 30.

[277] Беседа с Евдокией Васильевной Барановой 10.08.1995 из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 31.

[278] См., например, опубликованные в 1940 году в Дмитровской районной периодической прессе статьи партийного деятеля Каплина В.Е., имеющиеся в собрании дитературного фонда МЗДК.

[279] Сегалова Е.А. Краеведческая статья «Григорово во второй половине XVII – начале ХХ века» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 27. Также: Беседа с Евдокией Васильевной Барановой 10.08.1995 из того же источника, с. 31.

[280] Минин В.В. «О самых первых колхозах Дмитровского района».

[281] Беседа с Евдокией Васильевной Барановой 10.08.1995 из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 32.

[282] См. там же.

[283] Минин В.В. «О самых первых колхозах Дмитровского района».

[284] Беседа с Евдокией Васильевной Барановой 10.08.1995 из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 31. Вообще, барону Михаилу Александровичу фон Таубе трудно отказать в определённой политической проницательности. В 1914 году, за несколько недель до начала Первой Мировой войны, именно он убедил правительство Российской Империи изъять из немецких банков всё хранившееся там российское золото.

[285] Минин В.В. «О самых первых колхозах Дмитровского района».

[286] См. там же.

[287] См. там же.

[288] Беседа с Евдокией Васильевной Барановой 10.08.1995 из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 32.

[289] Минин В.В. «О самых первых колхозах Дмитровского района».

[290] См. там же.

[291] См. там же. В Шуколове при реставрации, действительно, были найдены две разбитые мраморные таблички, что находились внутри Успенского храма над захоронениями дворянского рода, но вряд ли это было дело рук «старухи Лужиной» — в 1918 году Успенский храм был действующим, и видится маловероятным, чтобы вдова решилась на такое святотатство, и что это было позволено ей настоятелем. Тем более, что в 2006 году неизвестным молодым человеком в храм была принесена третья лужинская табличка в совершенной целости. Можно, конечно, предположить, что работа шуколовскими крестьянами была выполнена «недобросовестно», но, скорее, разрушения, сделанные волей осознавшей наступившую эпоху, мудрой женщины, коснулись только захоронений снаружи, где покоился также и её почивший супруг.

[292] Беседа с Евдокией Васильевной Барановой 10.08.1995 из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 33.

[293] Тимофеев А.Г. Мемуары «Моя малая родина – Муханки» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 98.

[294] Цит. по: Тюренкова О.В. Историческая справка «Село Григорово» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 35.

[295] Тимофеев А.Г. Мемуары «Моя малая родина – Муханки» из сборника «Чтоб не распалась связь времён…», с. 99.

[296] См. там же, с. 98.

[297] Минин В.В. «О самых первых колхозах Дмитровского района». Меня же, как исследователя, поразительное сходство и образность судеб усадьбы и старой лошади, оставленных прежним хозяином в чужих и чуждых руках, настолько впечатлило, что изначально даже была мысль выделить эту историю в отдельную под-главу, пусть и всего на пару абзацев, с названием «Лошадь Лужина и тов. Рогов». Ибо лошадь – это Григорово, стоявшее бы в руках Лужиных и дальше, но по стечению обстоятельств перешедшее к фон Вендрих, а затем к фон Таубе. Затем, чуть «не превращённое в тень» Щавелевым, пострадавшее, непохожее на себя оно досталось пролетариату, который понятия не имел, как его содержать и что теперь, собственно, с ним делать. Разумно распорядиться целым комплексом усадебных построек, функционально увязанных между собой, последнему владельцу не позволили ни наступившие времена, ни его собственный менталитет ошеломлённого босяка, на которого внезапно свалилось богатое наследство далёкого дядюшки. Потому в Григорове была то нежизнеспособная коммуна, то сельскохозяйственная артель, то турбаза. Тот же, кто вотчину Лужиных совершенно «пристрелил» – как нарочно придуманный для этой жизненной пьесы, собирательный образ новых хозяев под полным смыслов, говорящим «именем» – «тов. Рогов».

Волей-неволей вспоминается сюжет булгаковского «Собачьего сердца»…

[298] Комарова Л.С. Судьба главы Сергия Радонежского. – М.: Империум Пресс, 2006, с. 13.

[299] Цит. по: Осипов А.И. Бог. Изд. 5-е, испр. и доп. – М.: Братство святого апостола Иоанна Богослова, 2015, с. 79.

[300] Цит. по: Иерей Олег Давыденков. Догматическое Богословие. Курс лекций. Часть 1 и 2. – М.: ПСТБИ, 1997, с. 87.

[301] Цит. по: сайт lib.pravmir.ru, раздел «Богословские изречения».

[302] Иерей Олег Давыденков. Догматическое Богословие. Курс лекций. Часть 1 и 2, с. 78.

[303] Цит. по: Осипов А.И. Бог, с. 14.

[304] Святое Евангелие с приложениями. – Клин: Христианская жизнь, 2015, с. 479.

[305] См. там же, с. 484.

[306] См. там же, с. 481.

[307] Цит. см. там же, с. 486.

[308] Священноисповедник епископ Василий Кинешемский. Беседы на Евангелие от Марка, с. 649-650.

[309] Монахиня Мариам (Юрчук). Статья «Иерусалимский храм».

[310] Священноисповедник епископ Василий Кинешемский. Беседы на Евангелие от Марка, с. 657.

[311] См. там же.

[312] Цит. по: Монахиня Мариам (Юрчук). Статья «Иерусалимский храм».

[313] См. там же.

[314] См. там же.

[315] Священноисповедник епископ Василий Кинешемский. Беседы на Евангелие от Марка, с. 659.

[316] Монахиня Мариам (Юрчук). Статья «Иерусалимский храм».

[317] Осипов А.И. Бог, с. 127.

Ю.М. Елохина,

октябрь 2016 года,

село Шуколово Дмитровского района Московской области.